Иван Истомин - Живун
— Ну, пошли сырость разводить при ясной погоде, — услыхала она за спиной притворно-строгий голос мужа. Он оставил грудника под присмотром сестренки и сошел поторопить жену. — Нечего носы вешать. Авось не зря наша выдумка-затея, — подмигнул Гриш Куш-Юру. — Еще кое-кого завидки возьмут.
— Не хвали кошку, пока не поймает мышку, — иронически заметил старший брат Варов-Гриша Петул-Вась. — Тоже в скитники, по-вашему, подадутся? В прежнее-то время за старую веру в скиты уходили, а вы, стало быть, новую придумали? — Вась, как и Гриш, бывал в солдатах, слыл грамотеем, «читальщиком», новой власти сочувствовал, но организацию постоянной пармы на выселке не одобрял.
— Не оговаривай на дорогу. — Старая Анн замахала руками.
— Не время нам, браток, перечиться. Все наши с тобой говорилки переговорены, — старался быть сдержанным Гриш. — В душе нет занозы. Видно будет — чья правда. Опять же разделились мы, в избе теперь просторнее стало. Каждый сам себе и бог и черт. Так что живи и не поминай лихом. — Он протянул брату руку.
— Я что? Я не против. К слову пришлось, — вяло тряхнул протянутую руку Петул-Вась.
— К слову! Люди все ж таки на новую жизнь настроились, а ты воду мутишь, — попрекнул его Куш-Юр.
Он отвел Гриша в сторону, заговорил уверенно, ободряюще:
— Что сомненья гоните — хорошо! Поначалу, конечно, и заминки будут. А там, брат, все уладится. Выйдет у вас для примера другим. Без взаимовыручки из нужды не выбиться. Верно ты сказал: люди позавидуют вам. Духом только не падайте, будьте как в бою… — Это были те слова, которые, смутившись, Куш-Юр позабыл сказать в речи и которые сейчас лились сами собой.
— Духом не падем, этого в голове не держим. Одна у нас дорога, и вертаться некуда. Доведем до делов, мать родная!
— Ну, ни пуха ни пера, поезжане! — Куш-Юр весело ткнул Гриша в плечо.
— Надо бы отваливать, чтоб мокроты не развели, да Сандра где-то запропастилась. Отпросилась к крестной, мол, на миг, а нет и нет. Чертова кукла!
Куш-Юр покраснел.
Гриш понял, что некстати упомянул про Сандру, растравил сердечную рану друга. Досадуя на свою оплошность, он поспешил утешить:
— Видать, не судьба, Роман Иванович…
— Об этом не будем! — отрезал Куш-Юр и направился к каюку.
Не доходя до лодки, он услышал обеспокоенный голос Еленни:
— Сандры-то нет…
Мишка Караванщик молчал. Поглядывая на Куш-Юра, он едва заметно улыбался, как бы говоря: «Ты здесь — я спокоен». Но Куш-Юр чувствовал — нет, не спокоен Мишка, притворяется, и на душе у него стало легче.
Сандра прибежала упарившаяся, взволнованная. Растолкав людей у сходней, вбежала в каюк и заняла свое место на веслах, рядом с Еленней.
— Все село, поди, обегала, — укорил ее муж.
Сандра порывисто вздохнула, вставляя весло в уключину, мельком взглянула на толпу, увидела у сходен Куш-Юра и отвернулась, чтобы не выдать своих чувств.
Вот и пришла эта минута…
— Роман Иванович, побывай к нам! — помахал рукой Варов-Гриш.
— Непременно!
Куш-Юру показалось, что Мишка недовольно покосился на Гриша — зачем тот зовет его в гости — и еще раз повторил:
— Непременно побываю!
Каюк стал отваливать. Забулькала, забугрилась круглыми мотками вода. И на какой-то миг тем, кто был в лодке, почудилось, что не они, а берег с провожающими, со взвозом и амбарами качнулся и поплыл.
За кормой, словно олений аргиш, вереницей выстроился караван лодок. А следом полетели пепельнокрылые, пронзительно кричащие чайки. О чем каркают они, что предрекают?
Путники налегли на весла, и лодки, казалось, тоже воспарили между двух небес — действительных и отраженных в зеркальной воде.
Ребятишки даже примолкли. Но не меньше, чем это ощущение высоты, их поразило то, что плывут они будто не вперед, а назад: колокольня посреди Мужей, казавшаяся сейчас вырезанной из синей бумаги и наклеенной на золотистое стекло, двигалась вместе со всем селом почему-то вперед.
— Назад, назад едем! — удивленно воскликнул Илька.
— Здесь самое быстрое течение, — прошепелявил Сенька Германец. — Середина реки, стрежень. Обратно тащит лодки. Вот перевалим за середину и поплывем вперед.
Он сидел, крепко держась за руль. Улыбка не сходила с его лица, напоминавшего берестяную маску, — с острым подбородком, широким лбом, маленькими, как бедные чешуйки, глазами, над которыми словно приклеены пучки бровей из бурой и ломкой оленьей шерсти.
Мальчик слушал внимательно, кивал головой, будто понимал. А Сенька и впрямь подумал, что все объяснил малышу. И чтобы доказать свою правоту, скомандовал срывающимся фальцетом:
— Давай нажимай!
Но и без его команды гребцы дружно работали веслами.
Вскоре караван оказался рядом с тальниковым островом, узким и длинным, как бы разделившим реку на две части.
Гребцы оставили весла, залюбовались родным селом.
— Хорошее место выбрали когда-то старики, якуня-макуня, — нарушил молчание Гажа-Эль и сдержал готовый вырваться вздох сожаления: ему вдруг не захотелось уезжать.
А женщины себя не сдерживали.
— Кресты-то так и горят на солнце! Боже ты мой!
— Родные крыши — вон, вон! Аж сердце щемит!
— Красота-то какая! Мужи — будто пароход, — воскликнул Сенька Германец.
— Красота, а мы покидаем, — хныкнула Гаддя-Парасся. — Кабы не нужда… Будь проклята эта жизнь!
Неожиданно из-за реки донесся колокольный звон. Что тут началось! И взрослые и дети закрестились, да так истово, а женщины еще и запричитали:
— Суббота ведь сегодня. А мы?! Не услышим более Божьего голоса. Не будет он ласкать и радовать души наши грешные в глухом лесу…
Гриш беспокойно оглядел своих спутников. Прорвало все-таки, где не ждал. Раскиснут — тогда совсем беда.
— Ну-ну, поехали. Чего завыли… — тихо сказал он.
— Из-за тебя все! Увозишь вот!
От жены он такого не ожидал. Но с ней было проще, ей ответил строго и твердо:
— Ладно уж! Взялись, коль поехали. — И опустил весло на воду.
Караван нехотя тронулся с места. Взрослые погрузились в невеселые думы. Зато ребятню охватил невероятный восторг. Вдоль острова расстилался ярко-желтый ковер первых весенних цветов, которые распускаются на еще холодной и затопленной земле.
— Виж-юр, виж-юр! Желтоголовики! — радостно завизжали дети, перевешиваясь через борт и стараясь сорвать цветок. Удалось это только Февре. Остальных отогнала Гаддя-Парасся. Грести она не могла из-за болезни, и ей, к тому же кормившей грудью сынишку, поручили присматривать за детьми. Свалятся ведь сорванцы в воду, матери проклянут, да и про желтоголовики в народе говорят, будто они вредные. — Не сметь! — строго прикрикнула она на ребят. Но ребячий задор передался и ей, не удержалась, нарвала большую охапку, наделила своих детей, а потом и остальных.
Недолго тянулись тальниковые заросли, усеянные желтоватыми сережками, похожими на игрушечных барашков. Показался конец острова, изрезанный ручьями и протоками. Каравану предстояло обогнуть его.
— Скроются сейчас наши Мужи! — раздался непривычно громкий голос рулевого.
Место было опасное, течение сильное, лодки могло занести на прибрежные камни и коряги, надо было грести и грести, но как удержаться, как не поглядеть в последний раз на родное село.
— Прощайте, Мужи! Прощайте, Мужи! — печально вырвалось у всех разом.
Люди затихли, когда скрылось за поворотом родное село. Какое-то время обманчивое представление, будто вот оно, перед глазами, поддерживал доносившийся из-за острова колокольный звон. Но вскоре и его не стало слышно.
Тишина речного простора гулко отдалась в ушах.
— Все! Теперь уже все! И Мужей не видать, и Божьего голоса не слыхать! — И женщины зашептали молитвенной скороговоркой: — Прощайте, Мужи! Прощайте, Мужи! Прощайте, Мужи!..
Глава вторая
Багровый горизонт
Тоскливо было на душе у Куш-Юра, когда он уходил с берега.
Дорогой за ним увязался комсомольский секретарь Вечка. Юноша жалел, что его не пустили с Варов-Гришем. Эка причина! Век, что ли, ему секретарить? Другой на его месте может даже лучше справиться. И если на то пошло, он подговорил бы молодежь поехать с пармщиками. А что, свободное дело! С Варов-Гришем поехали бы многие, может быть, все. Там и работал бы с молодежью. Даже странно, что партячейка не позволила, побоялась растревожить матерей и отцов. А приди сейчас снова белые или кулаки-кровососы, опять восстание подыми, кому брать винтовки? Небось с отцами-матерями не посчитались бы!.. Какая уж тут работа без Гриша? Без его песен и гармошки ни девчат, ни парней в Нардом не заманишь…
Куш-Юр слушал излияния своего спутника, сочувствовал ему, но в разговор не вступал — не хотелось.
