Павел Далецкий - На сопках маньчжурии
— Исключительный подлец! — пробормотал Топорнин.
— Вася! — укоризненно поднял брови Неведомский. — На сем разговор с Шишковским закончился, а вчера ночью меня вызвали в корпус и отправили сюда, в Цюйдзятунь, за получением новых орудий. Отныне стрелять буду только с закрытых позиций. Пусть меня предают военному суду.
— И предадут! — пробормотал Топорнин. Лицо у него было в оспинках, с короткими щетинистыми усиками.
— Вася, ты нагоняешь на меня и на нашего гостя тоску.
— Ты прав: что толку ругать подлецами других, когда про себя знаешь, что ты и сам подлец.
— И ты уже подлец?
— Конечно. Я делаю то, что презираю. Проезжали мы сегодня утром мимо позиций казачьей батареи.
Рядом — китайская деревня. Бежит оттуда китаец, тащит за руку молоденькую бабенку, должно быть жену. «Капитана, капитана, кантами нету?» Мы показали ему, в какую сторону «кантами нету», то есть где меньше надежды получить пулю в лоб. Китаец с бабенкой побежали, а мы поехали своей дорогой. Однако своя дорога вышла путаная, через час мы снова наткнулись на ту же деревню. Смотрю, на тополе маячит человек. Послал фейерверкера посмотреть. Оказалось, сидит на вершине дерева наш китаец «капитана, капитана, кантами нету» и сигналит флажками, а его барынька стоит под деревом с запасом флажков. Доносил, бандит, на казачью батарею, довольно хорошо укрытую. Сняли мы его и подождали для верности несколько минут. Через пять минут японцы стали громить казаков. Шпион чистейшей воды!
— Что же с ними сделали? — спросил Логунов.
— Ну, как вы думаете, — пастилой угостили? Допросили, обыскали… оказалось — хунхузы… Приказал поставить около фанзы. Стрелок, пожалев пулю, проткнул им штыком животы, и мы последовали дальше. Конечно, это были хунхузы, а все равно противно… Когда убиваешь в бою — одно, братцы, дело, а тут… И не только мужчину, но и женщину… А оставить в живых нельзя — закон войны!
Дождь продолжал хлестать. В окно тянуло сладостью посевов, отдыхающих от зноя в потоках дождя, запахом прошлогодней мокрой соломы и едким дымком.
Проснулся Логунов среди ночи. Когда он лег после ужина, горячий и разомлевший, ему казалось, что он проспит сутки. Но волнение, не отпускавшее его в последние дни, сделало сознание чутким, сон тревожным, и он проснулся от тихого разговора.
Под стропилами в фонаре из кремовой гофрированной бумаги продолжал мерцать огонек. Столики были убраны. Неведомский лежал крайним на канах, рядом с Топорниным.
— Русские, Вася, не вдруг появились на Дальнем Востоке, — говорил капитан. — Многие причины заставляли нас в старое время идти на восток: и крестьянское безземелье, и гнет, и удаль, и жажда неведомого.
— Это я знаю. То движение законно и естественно, а вот нынешнее во главе с некиим Безобразовым вызывает возмущение всего моего существа. Кто такой Безобразов?
— Один из современных умов, соблазненных наживой. Иные современные умы сознательно или бессознательно наживу вуалируют весьма поэтично: тут и государственная нужда, и честь народа, и прочие почтенные вещи. Кроме того, Безобразов — статс-секретарь, то есть государственный деятель. И не простой государственный деятель, а облеченный доверием самодержца. Поэтому, когда его назначили членом Особого комитета Дальнего Востока, он стал полным его распорядителем.
— А кто такой Витте?
— Сергей Юльевич Витте — интересная и даже мощная фигура. Дворянин, аристократ, богатый помещик. Говорят, мать его — урожденная Долгорукая. Крепостная дворня в Тифлисе — восемьдесят четыре человека! Я так осведомлен потому, что мой товарищ по университету, тифлисец, жил по соседству с Витте. Имел удовольствие видеть, как учителя гимназии ходили на дом обучать Сергея Юльевича и как благородный ученик, встретив своих учителей на улице, бросал в них грязью. Очень сознательный был мальчик. Но о чем с одобрением отзывался мой товарищ — о верховой езде. Витте отлично ездит и по-кавалерийски, и по-кавказски. Что происходит с Витте дальше? Человек, несомненно, умный, он блестяще окончил математический факультет. Прямой путь для него был в профессора, но родные воспрепятствовали: отпрыск Долгоруких не разночинец, чтобы обучать кого-то там наукам. Так Витте пошел по другой стезе, и, надо сказать, он оказался наиболее приспособленным именно к ней. А стезя эта, Вася, — империалистическое развитие России.
Логунов едва слышно пошевелился. Слова были знакомы, он слышал их от сестры Тани. Здесь, в фанзе, после вафаньгоуского боя, они произвели на него необычайное впечатление, точно поднимали куда-то ввысь.
— А что такое безобразовское предприятие на Ялу?
— Видишь ли, Безобразова убедили, что Ялу — река золотоносная. А он в свою очередь убедил в этом Николая. Известно, что однажды господин Безобразов целый день провел в кабинете государя и вышел оттуда с портретом монарха, на коем высочайшей рукой было начертано: «Благодарный Николай». За что же, спрашивается, сия благодарность? За разъяснение, что река Ялу богата золотом. И не менее достоверно известно, что Безобразов хотя и полагал, что богатства Ялу для России, в сущности, не нужны, но для царствующего в России дома — нужны. Он внушил государю мысль, что государь — глава не только государства, но и своей семьи, что он должен о ней заботиться и что приобретение членами семьи Романовых в собственность концессии по Ялу не только должным образом обеспечит эту семью, но и создаст возможность некоторые предприятия Удельного ведомства передать в казну. В общем патриотично со всех сторон.
— Значит, воюем мы, и горе переносим, и людей убиваем, чтобы члены семьи Романовых приобрели концессии! Папиросы у тебя есть, Федя? Свои выкурил до последней. Так я и чувствовал, что с этой проклятой войной что-то нечисто. У кого же может появиться охота класть живот свой за подобную дрянь? А государь император еще благословения шлет доблестным войскам! Есть ли после этого у человека совесть?!
— И по этой причине мы воюем, и по многим другим, Вася! Но основная причина в том, что в наше время капиталистические государства окончательно определились как хищники. Витте рвался в Маньчжурию, но раньше него сюда стремилась Япония… Маленькая, кукольная, островная Япония! И не ошибусь, если скажу, что и заокеанская Америка…
— Говорят, Витте не хотел войны, а Безобразов хотел.
— Видишь ли… Безобразов и Витте лично соперничали друг с другом и лично не могли терпеть друг друга, но пути их отличались только приблизительно. Там, где Витте хотел действовать тишком, банками да обществами, там безобразовцы были бы не прочь схватиться за оружие. Старая дворянско-феодальная замашка. И, наконец, весьма существенный момент: правительство нашего монарха, боясь войны, вместе с тем хотело ее, дабы при помощи военных побед расправиться с революционным движением в стране.
— В этом-то я не сомневаюсь, — пробурчал Топорнин.
Логунов повернулся и кашлянул.
— Мы разбудили вас? — спросил Неведомский.
— Я рад, что разбудили. — Логунов оперся на локоть. — Я слышал… Мне кажется, пусть причины войны малодостойны, но… как бы это точнее объяснить: война началась, и после того, как она началась, вступают в действие особые законы. Каковы бы ни были причины войны, я — русский, и я не могу допустить, чтобы японцы убивали моих соотечественников, чтобы они побеждали нас, чтобы превосходили нас в храбрости, умении, доблести. Моя честь не может позволить этого.
— Ваша честь! — пробурчал Топорнин. — А ваша честь молчит, когда народ гонят на убой ради разврата стяжания некоторых господ? Человек для них кто? Двуногое. А для меня человек — чудо.
Логунов с удивлением смотрел на поручика. Была в его словах непреклонная сила убеждения.
— Человек и для меня чудо, — сказал Логунов.
— А как мы с этим чудом расправляемся в Маньчжурии, разрешите спросить вас?
Несколько минут офицеры молчали. Дождь по-прежнему стучал по крыше, шелестел по лужам. Топорнин выбросил окурок за окно.
— Дай-ка водицы, Вася, — попросил капитан. Лицо его, обычно энергичное и суровое, сейчас, в свете фонаря, показалось Логунову еще суровее, точно капитан немедленно должен был решить все сложнейшие вопросы, связанные с войной.
Топорнин налил из чайника холодного чаю и протянул Неведомскому стакан.
Логунов лежал вытянувшись и смотрел на фонарь. У него была сестра Таня, моложе его на полтора года. До шестого класса гимназии веселая и беззаботная, в шестом классе она стала много читать, запираться в своей комнате, на вопросы брата отвечала, что в этом затворничестве нет ничего особенного, просто у них теперь программа большая.
Однако зимой, перед рождеством, когда уже распустили на каникулы, позвала брата к себе, закрыла дверь, торжественно сказала: «Садись, Коля!» И, после того как он, несколько удивленный, сел, сказала еще более торжественно:
