Голубое марево - Мухтар Муханович Магауин
В тот день впервые в своей жизни я почувствовал себя чужим в этом доме. Вроде бы все оставалось по-прежнему. Сестра, хлопоча вокруг меня, все так же подкладывала мне в тарелку то одно, то другое. Зять, как обычно, расспрашивал меня про учебу, про здоровье и ухаживал за мной с особой уважительностью. Но какой-то холодок отчуждения прошел между нами. Я не решался смотреть им в лицо, отводил глаза. Ну, а стоило мне взглянуть на племянника, так все у меня внутри словно обрывалось. Ни то, что вскоре он увлекся сладостями и успокоился, ни то, что он уже ни на шаг не отходил от меня, то и дело карабкаясь ко мне на руки, — ничего не могло снять камень с моей души. Я чувствовал себя бесконечно виноватым, не виноватым даже, а преступником.
В таком угнетенном состоянии я прожил у зятя с сестрой дня два или три. Жить у них дальше после того, что произошло, было мне невыносимо. Я снова засобирался в дорогу. Видимо, они поверили, что у меня срочное дело, — никто в доме не стал возражать против моего отъезда. Зять, как всегда, до отказа набил мне карманы и чемодан разной разностью — всем, чем только мог угостить. Сестра, как это водилось, дала мне массу всяческих, наставлений — вроде того, чтобы на улице я был внимателен, с девушками был осторожен, чтобы я не экономил на еде, не пил и так далее. Я уехал.
Все пошло по-старому, так же, как было и раньше. Зять раз в месяц присылал мне деньги. В день, когда получал перевод, я писал им письмо. Только всякий раз у меня не хватало смелости спросить что-нибудь о моем маленьком племяннике с косичками. И они ничего не писали о нем. Правда, письма их были по-обычному теплыми. Разве что вот приходили все реже и реже. Зимой, месяца два-три, и вовсе никаких вестей от них не было. Но деньги они высылали все так же регулярно.
Кончилась летняя сессия, чего я ждал с величайшим нетерпением. Впервые я сдал все экзамены с первого захода, и сдал хорошо, не как обычно. После той своей последней поездки в аул я заметил, что изменились к лучшему и характер мой, и поступки, и учеба. Мои сокурсники, считавшие меня раньше вонючим баем, теперь видели во мне доброго товарища. В общем, как только закончилась сессия, я тут же стал собираться в аул. Мне было отчего спешить. Я очень соскучился по родным местам. Ведь в прошлый раз я даже не успел вдоволь наглядеться на них. Да и с зятем, сестрой не виделся по-настоящему. А самое главное — там меня ждал мой маленький племянник. Весь чемодан я набил одними игрушками. Только машин набралось пять или шесть моделей. Я все представлял себе, как мой племянник, потряхивая своими косицами и сопя носом, сидит посреди такого множества машин: и пружинных, заводящихся ключом, и инерционных, с тяжелым маховиком, и простых, которые нужно возить за веревочку, и грузовых, и легковых, и с прицепом, и без прицепа, больших и маленьких, и так и сияет от радости. Еще не доехал, еще не видел на лице его этой радости, а уж был счастлив от одного лишь предвкушения ее. Прямо как шальной стал.
В аул я приехал, когда день уже клонился к вечеру. Встречать меня никто не вышел.
И зять, и сестра были в юрте. Сестра возилась у очага, пытаясь разжечь дымящий сырой кизяк. Зять плел ремень, привязав один конец его к ножке кровати. Оба они словно бы состарились. И когда я внезапно появился в двери, и он, и она, как делали свою работу, — она опустившись перед очагом на одно колено, он — сидя с поджатыми под себя ногами, — так и замерли. Юрта выглядела как-то уныло, точно была нежилой.
Сердце мне обдало холодом.
— А где Абзал?
Сестра, отряхивая подол, неловко поднялась с коленей и, обняв меня, заголосила. Расплакался и зять. Я понял, в чем дело, и так вот втроем мы долго оглашали округу своими стонами и причитаниями.
Мальчик, оказывается, умер еще в середине зимы от оспы. Горе буквально раздавило зятя с сестрой, но даже просто сообщить мне о смерти племянника они посчитали лишним. Ведь хотя вслух и не было сказано ни слова, а весь год мы были в ссоре. И вот мы встретились — с таким горем в доме, — и все было забыто. Что теперь поправишь…
— Как вспомню, так до сих пор сердце кровью обливается, — сказал незнакомец. Он вытащил из кармана платок и вытер глаза. — Подумайте сами… Малыш… ребенок… Во всей своей трехлетней жизни он имел одно-единственное желание — машину. Игрушечную машину. Подарить ее, сделать ребенка счастливым, было в моей власти… — Он помолчал немного. — И вот с тех пор, — снова заговорил он обычным своим голосом, — я всегда заглядываю в глаза малышам. И всегда сразу узнаю, чего они хотят. Много, думаете, надо, чтобы сделать ребенка счастливым? Совсем немного. Вот я и хочу сказать: нельзя, чтобы из-за этого «немного» на детскую душу ложились рубцы… Подумайте сами. Пусть, предположим, мой маленький племянник, когда я приехал с чемоданом игрушек, был бы жив и здоров. Все равно он бы не обрадовался так, как в прошлом году. А если бы даже и обрадовался, то разве бы прошлый год вернулся? Разве возвращается назад прошлый месяц, прошлый день, прошлое мгновение? Нет. Никогда не возвращается. Казахские выражения «вернул свою прежнюю жизнь» или, скажем, «вернул утраченное» — пустые слова. Ну, предположим, рано или поздно вы бы приобрели своим детям автоматы, которые они так хотели. Ну и что? Ведь то, именно то желание, в тот момент, когда мы встретились, ведь оно так бы и осталось неудовлетворенным. Погашенное вновь не возгорается, а если возгорается — это уже другой костер. Прошлое не возвращается, нет, а если вернется — так ведь мгновение уже идет другое. Это не только для детей, но и для взрослых. Для всех людей, в общем…
Народ на остановке немного рассосался. Я стал оглядываться по сторонам.
— Простите, — сворачивая свой рассказ, сказал незнакомец. — Отнял у вас время пустым разговором. Будьте здоровы!
Он даже не оглянулся. Вскочил на подножку медленно, неуклюже трогавшегося с места длинного «Икаруса» — и уехал.
А я, не успев даже произнести: «Погодите!» — остался стоять. И чувствовал я себя теперь виноватым. Перед этим моим знакомым незнакомцем. Перед множеством всех знакомых и незнакомых людей. Перед всей планетой. В жизни ты все время схватываешься
