Гром спит в колоколах - Станислав Васильевич Мелешин
Внизу под большим отвесным обрывом, на дне глубокого котлована, как в пропасти, рылся в отвалах породы, вгрызался в землю суетливый экскаватор, будто хотел дорыться до самой ее середины — земного ядра; другой, скрежеща и лязгая всеми своими железными конечностями, стоял повыше, на террасе, и часто вскидывал хобот-ковш, словно старался выбраться из котлована и взобраться по ступеням на верх горы под вольные, высокие ветра.
Обрыв подбирался уже к серому зданию горного управления, которое скоро должны были по кирпичику перенести на безопасное место.
Здесь, в пропасти, и робил Иван Пылаев. С утра он собрал всю душевную энергию, как для прыжка, на последнюю рабочую смену, освобождающую его на месяц от ежедневной обязанности быть на работе, следовать за взрывами, ворошить навороченные отвалы рудной породы и нагружать вагоны-думпкары, но в диспетчерской ему весело сказали:
— Иди оформляй свои каникулы, тебя на сегодня заменили.
Он и ходил оформлял отпуск, но на душе было неуютно, на сердце пусто. Словно озябший, он бежал и бежал по морозной степи к жаркому костру, а костра-то и нету. Он чувствовал сейчас себя усталым, растерянным, каким-то опустошенным.
Венька Рысин, размахивая толстыми, короткими руками, что-то кричал худому, высокому Матрешкину, члену бригады коммунистического труда, — сдавал смену, Экскаватор молчал, намертво уткнувшись ковшом в забой, Матрешкин посмеивался, отмахиваясь от Рысина: мол, давай кати домой на заслуженный отдых, без тебя разберемся, а Пылаев наблюдал за ними издалека, ожидая, когда наконец-то Матрешкин включит систему и машина оживет, встрепенется, загремит и двинется в упор на уступ, на железную броню горы штурмом.
К чувству свободы примешивалась печаль и даже зависть к хлопотавшему Рысину, к важно-спокойному Матрешкину, к ставшему родным экскаватору-гиганту, четырехкубовому УЗТМ, словно его, Пылаева, отстранили за ненадобностью или он навек прощался с Железной горой.
Вот и Венька Рысин, увидев дружка, подошел к нему и взглянул исподлобья:
— Что это у тебя сегодня такая грустная фотография?
— Да так… Спешить некуда…
— Куда махнешь? В Реченск?
— Еще не решил.
Рысин повеселел.
— Давай закругляйся. Вечером нагряну — провожу. А то еще с твоей свадьбы мучаюсь с похмелья.
— Ладно, помолчи.
Пылаев жалел, что все обстояло не так, как ему представлялось: и не двинул он Рысина молодецки по спине, не сказал на прощание, кивнув на машину, мол, не ломай — гора большая, как загадывал, и, взглянув на уже заработавший экскаватор, предложил:
— Пойдем, развеемся.
Рысин отказался:
— Устал я. Шесть составов за ночь нагрузил. Выспаться надо. Вечером…
У Пылаева совсем упало настроение:
— Не узнаю тебя, Рысь. Ладно, приходи. Простимся-повеселимся.
Ну вот и Венька отмахнулся от него, и день совсем получается каким-то кособоким, Но так бывает, наверное, всегда, когда уходишь в отпуск: и на душе одиноко, и людям, занятым работой, дела до тебя нет, и ты как бы уже чужой, словно тебя рассчитали, выгнали.
Нет уж, дудки! У него, старшего машиниста, самый высокий, восьмой разряд, и получает он прилично. Да и то сказать, не в игрушки играет каждую смену — с железом дело имеет. Восьмой разряд за красивые глазки не дают, и хоть биография его не бог весть какая и подвигов в ней нету, а все же и он по жизни шагал не в мягких сапожках.
Еще в Верхнеуральской станице, в семье — сам шестой, сызмальства попастушил мальчишечкой. С первого класса, как в школу пошел, каждое лето. До восьмого еле дотянул. Дальше учиться не пришлось — на колхозных работах больше отличался, а потом годы подошли — в армию взяли. В моряки не попал, как мечталось, зато в танковых частях не обидели. Отличником боевой и политической подготовки всю службу провел и по моторам таким мастаком прослыл, что твой механик!
Демобилизовался — решил в городе жить, знал, что не пропадет с его-то золотыми руками и непустым котелком. Краткосрочные курсы экскаваторщиков шутя отслушал и вот уже пятый год каждую смену по сорок восемь думпкаров породы выдает, как миленький, и в анкетах особо разборчиво пишет «машинист», гордясь приверженностью к рабочему классу, а посему у него, рабочего Пылаева, все должно быть в полной мере: и работа, и достаток, и семья!
А что еще для жизни надо?!
…Дома Наталья мыла полы, подоткнув куцый сарафанчик, шлепая босыми ногами по разлившейся на всю комнату мутной воде, в окружении сдвинутой мебели. Этот непорядок пришелся Пылаеву не по душе, и его всего заполнило глухое раздражение, особенно тогда, когда Наталья заморгала от удивления и испуганно воскликнула:
— Ой, Ванечка! Ты почему так рано? Что-нибудь случилось?
— Не шуми. Кончен бал! Собирайся!
Наталья улыбнулась и провела рукой по вспотевшему круглому лбу.
— Куда?
Иван проворчал сам себе:
— Закудыкала.
Наталья услышала, опустила руку с тряпкой и с обидой в голосе тихо произнесла:
— Что же ты так-то… грубишь…
— Ну, ну… Не буду. Давай кончай наводнение. Душа что-то не на месте.
— Столичную тебе взять?
Иван промолчал, отрицательно покачав головой, и пошел в ванную переодеваться. Не надо было с нею так! Разве она виновата, что сегодня с ним творится черт те знает что?! Она так ждала его отпуска и все переносила свой отдых, а вчера уже не вышла на работу в детский сад, где воспитывала голопузых граждан. Отпускные деньги она отдала ему, и он, сложив их вместе со своими, довольный сказал ей: «Погуляем!», а на ее робкое предложение что-нибудь купить, телевизор, например, ответил:
— Это добро есть у соседа. Смотри сколько хочешь! А так у нас все с тобой есть.
Она всегда молчала в таких случаях. Хозяином был Иван, он всем распоряжался в доме. Так было заведено с первого дня, и потому ему виднее.
Из ванной крикнул в открытую дверь, словно извиняясь:
— Едем в Реченск!
2
В дороге у Пылаева на душе стало легче то ли потому, что накануне на веселых проводах было многолюдно и все было похоже на свадьбу, то ли потому, что они успели к поезду, то ли оттого, что Наталья прямо светилась вся от радости и была красивой, а может быть, просто — прощай, Железная гора, на время, впереди целый месяц заслуженного ничегонеделания, короче говоря — сплошной праздник!
Да нет, что там ни говори, а на свете жить можно, особенно если, уж по секрету, жена под боком и с собой на всякий случай пять бутылок горькой настойки
