Гром спит в колоколах - Станислав Васильевич Мелешин
Действительно… Поехал, познакомился, и закрутилась там вся эта его пылаевская женатая карусель.
Он не жалуется, хоть и попалась ему не королева, а вот просто Натальюшка, роднее которой не сыскать.
Сейчас он с нежностью гладил ее по голове, как маленькую, и слушал ухом ее дыхание, чувствовал телом ее тело, давно уже привыкнув к тому, что она вся — его, человек, жена, и что она в его доме навсегда.
Всматриваясь в ее молочной белизны лицо с черными преданными глазами, слушая доверчивый шепот — днем и по ночам: мол, ты «устаешь у меня», «уработался», «отдохни», «поспи» и «я сама», — он жалел только, что в его спокойной душе не было вихря, который люди называют любовью…
Впрочем, был вихрь. На шумных свадьбах, которые они с Натальей отыграли три раза, он был откровенно счастлив и казался сам себе героем: в Реченске — у ее родителей, в Верхнеуральске — у своей родни и здесь, в Железногорске, когда созвал друзей и знакомых — полгорода, как ему казалось. Да и то, пили на лестницах и в подъезде!
Наталья положила ему кулачок на широкую грудь, оперлась на него подбородком:
— Ну, поспи еще. Я не буду мешать.
Он закрыл глаза и вздохнул. Да, все на месте, и никуда им друг от друга не уйти.
В голове мешались обрывки видений, воспоминаний, сон не шел, и Пылаев решил просто так лежать до рассвета и нежиться в тепле. Только назойливо вставали перед глазами гора, экскаватор и сине-розовые отвалы железной руды, да еще ручка рычага в холодной, пропахшей машинным маслом кабине.
— Слушай, королева… Что же ты замолчала? — хрипло произнес он, — Давай поговорим, раз уж разбудила.
Наталья притулила свою голову ему под мышку и оттуда, из-под руки, слышался ее тихий голос:
— Давай, Ванечка. Ну, вот… куда поедем?
Он ответил не сразу. Год как они женаты, и это был первый отпуск в его жизни, который они будут проводить вместе с женой. Он еще и сам не знал, как и где они будут его проводить. Конечно, весело было бы бухнуться в море, которого он еще ни разу не видел, загорать на солнечных пляжах, есть шашлыки и пить вино с каким-нибудь генацвале в обнимку… Но ведь зима… Или просто сесть в поезд — и давай катайся дни и ночи по всей стране, по городам и селам… А потом сойти где-нибудь на станции, в каком-нибудь красивом месте, чтоб леса и озера кругом и шалаш на берегу. Наталья у костра ждет, а он окуней и щук ей на сковородку играючи бросает. Вот хохоту! Но ведь зима…
А еще лучше… Но он не успел подумать о том, что «еще лучше», Наталья беспокойно заворочалась и снова спросила:
— Так куда же мы поедем, а?
— Не знаю. Поедем, куда хочешь.
— К морю, на юг! Туда все люди ездят!
— Чудачка! Кто же зимой на море загорает?
Да, действительно, зимой все курорты закрыты и на морских берегах людей-то всего раз-два и обчелся.
Вот в прошлом году, когда он был еще холост и отпуск по графику ему выпал на лето, можно было бы двинуть к морю, но он послушался Веньку Рысина и пропылил целый месяц в Реченске…
А сейчас куда зимой двинешь? На родину, в Верхнеуральск, к бате с матушкой в гости. Там — раздолье, уютные сугробы, горячая деревенская печь, бражки вдоволь, да и дружки в каждом доме не считая родни.
Начал издалека, как бы раздумывая:
— Верхнеуральск рядом… Чем не курорт? Батю сколько времени не видал.
— Как хочешь… А только я тебе вот что скажу. И я ведь тоже больше года родителей не видела!
— Ну, началось… Обиделась. Я же это просто так сказал. А вообще-то надо еще день отработать. Тогда и решим.
— Ванечка! А может быть… разделим отпуск пополам? Пятнадцать дней у твоих родителей, в Верхнеуральске, и пятнадцать — у моих, в Реченске!
Наталья встрепенулась вся от такой простой радостной мысли, навалилась на него теплой мягкой глыбой, и Иван засмеялся.
— Может быть. Спи.
— Сплю.
Уже полусонная, жена, дыша ему в плечо, беззащитно по-детски спросила:
— Вань, а Вань… А ты покажешь мне когда-нибудь место, где ты работаешь? На гору сведешь?
— Голова закружится.
— А я не забоюсь.
— Нечего тебе там делать. Сиди дома.
Она повернулась к стене и вскоре уснула.
Ему показалось, что она чуть-чуть обиделась, но вести ее на гору ему не хотелось. Это был его мир, его работа, его тревога, и он не представлял себе, зачем она может оказаться там, в этом непонятном ей мире.
Окна стали голубыми, и пропали звезды; умолк движок, и погасли скрипучие лампы на стройке; за окнами во дворе лежали тихие, уснувшие снега, и не было морозного ветра.
Там, в Реченске, сейчас тоже все в снегу: и город, и горы, а в доме у гостеприимных тестя и тещи жарко топится печь… Интересно, как там зимой?..
Пылаеву представилось, как они встречают их с Натальей, конечно, обрадуются, переполох будет полный, а по вечерам будут вестись бесконечные беседы и он будет сражаться с батей в шахматы, а из угла, строча на машинке шитье, будет косить на него горячим сатанинским глазом веселая Панна.
Вспомнив Паню, старшую женину сестру, он почувствовал, как заколотилось, а потом обмерло сердце и щекам стало жарко.
Рядом спокойно спала жена, теплая и нежная, доверчивая и безобидная, и ему было не то чтобы стыдно, а как-то неловко думать о другой, о Панне, но он думал о ней, и она вставала перед глазами громко смеющаяся, смелая и щедрая на поцелуи, красивая, жизнерадостная.
Ведь он сначала на ней хотел жениться, но получилось не так, как загадал, и уехал с Натальей, оставив Панну с горючей и злой обидой.
С Паней, наверное, жизнь пошла бы по-другому. Веселей, что ли…
Он старался сейчас забыть о ней, забыть о Реченске, уснуть хотя бы на час, и он успокоил себя мыслью, что она наверняка уже вышла замуж и, чтобы не ворошить старое, ни в какие Реченски он не поедет. Тем временем за окнами послышались гулкие залпы подъездной двери, голоса жильцов, и он встал и засобирался на свой последний рабочий день.
…Гора Железная высилась над городом и степью чудом-громадой, закрывая полнеба, изработанная горняками уже наполовину, и сейчас по всему карьерному фронту была опоясана километровыми террасами, на которых шумели электровозы, бурильные машины и экскаваторы. Она питала добротной рудой металлургический комбинат уже несколько десятилетий, и рудные закрома в ее утробе, казалось,
