Владимир Хазанский - Спросите у берез…
— Спрячем? Мы не трусы, чтобы прятаться! — обиженно возразил Смычков.
— Да я хотел сказать пока, до создания отряда. В Рыльках ведь уже делать нечего.
— Как нечего? А кто сведет счеты с фашистскими холуями? Теперь-то мы знаем, кто помогал немцам в вывозке молодежи, кто доносил. Да и оружие еще надо подсобрать… Его еще немало есть на полях.
— С кем же ты это будешь делать? — спросил Василий.
— Как с кем? А Егорка? А Павел Жилко? Их немцы не взяли, потому что еще года не вышли. И таких есть в деревне — о-го-го! — немало. А взрослые, которых немцы забраковали? Мы еще повоюем!
— Ты прав. — согласился Василий, — если так, работу надо продолжать. Очень прошу держать в курсе всего, что у вас происходит, и нас.
После этого разговора Петр Смычков бывал в Прошках часто. Как-то сообщил, что подпольщики его группы создали склад оружия. В другой раз — что разоблачили, а затем убрали фашистского доносчика Василия Наумова и тайного агента полиции Максима Рачковского.
— Теперь полицаи ведут себя как пугливые зайцы, — сказал он с гордостью за своих ребят. — А бургомистр — Сашка Крюков, тот даже стал заигрывать с населением. Доберемся и до него!
Но однажды Смычкова было прямо не узнать. Пришел грустный, подавленный.
— Опять что-нибудь стряслось? — тревожно спросил Василий.
— С нами-то ничего, — ответил Петр, — а вот с теми, кого вывезли… Он протянул Василию помятый лоскуток серой бумаги. На нем расплылись неровные строчки.
— Письмо из Германии? — пробежав глазами начало, догадался Василий. — Как же оно дошло? И почему оказалось у тебя?
— Потому что девушка, которая его послала, сумела перехитрить немецкую цензуру, — объяснил Смычков. — Она заранее договорилась с матерью, что, если ей будет плохо, напишет «хорошо», а если будет терпимо, напишет — «отлично».
И вот жители Рыльков читают это страшное письмо, в котором дочь пишет матери о том, что живется ей в Германии хорошо. Что она ест один белый хлеб, но ей очень хочется черного. Она там настолько сыта, что семь картофелин ей хватает на целых два дня. Письмо пошло по деревне, из дома в дом. А теперь Смычков принес его в Прошки, чтобы показать своим друзьям.
Комсомольцы были потрясены. За короткими строчками внешне безобидного текста они увидели большое человеческое горе, невысказанную тоску. Стало мучительно жаль незнакомую девушку, которой выпала такая тяжелая участь. Вместе с этим в сердцах молодежи усилились гнев и ненависть к поработителям, искалечившим жизнь многих сотен тысяч людей.
Когда Василий показал письмо из Германии Григорию, тот, не задумываясь, заключил:
— Надо разоблачить фашистскую ложь. Рассказать молодежи настоящую правду о жизни на чужбине. Не сегодня-завтра вывозка на работу в Германию начнется и у нас. Срочно нужна листовка.
— А кто напишет?
— Попробую сам, — сказал Григорий.
Но мысль о листовке пришла в голову не ему одному. Всю ночь не могла уснуть под впечатлением прочитанного письма Женя Фроленок. Перед глазами стояла девушка с грустным исстрадавшимся лицом, девушка-былинка, затерянная в чужом краю. Женя не выдержала, зажгла коптилку. Взяла с полки школьную тетрадку. И как-то сами собой потекли, полились строчки.
Она любила сочинять. С детских лет пробовала писать стихи. Посвящала их школьным подругам, большим событиям. Таким, например, как день приема в комсомол. Однажды даже написала в стихах большое сочинение. Но еще никогда эта девушка не вкладывала в свои стихи столько чувств, никогда не отдавала им столько сердечного тепла.
Женя писала и писала. Легко находились нужные слова, подбирались рифмы. Утром понесла показать написанное Марии.
— Здорово! — похвалила подруга. — Целая поэма получилась.
Она посоветовала показать стихи Василию. Их, по ее мнению, можно использовать как листовку-прокламацию.
— Ты так думаешь? — Лицо Жени зарделось.
— Уверена в этом.
Мария не стала ждать очередного собрания, созвала к себе комсомольцев в тот же день. Когда заинтересованные неожиданным вызовом парни и девушки расселись по местам, Женя начала читать:
Здравствуй, родная мамаша,Ты не скучай обо мне…
Стихи лились размеренно и плавно. И может, не было в них необходимого поэтического мастерства, но зато была большая задушевность. Она подкупала, призывала к борьбе.
Слушали все молча, не двигаясь. Несколько секунд тянулось молчание и тогда, когда Женя окончила чтение.
— Хорошо. Очень хорошо, — первым высказался Василий, — но длинно. Для листовки великовато. Сколько у тебя, Женя, страничек?
— Восемь.
— А нужно, чтобы поместилось на одной.
— Но ведь это странички ученической тетради, — вмешалась Мария, — они маленькие. Да и подсократить можно.
— А что я говорю? Разве я бракую? Немного сократишь — и будет как раз, — сказал Василий.
Переписанное во многих экземплярах стихотворение пошло по деревням на следующий же день. Его наклеили на видных местах в Рыльках и Скробове, в Игналине и Гаврилине, даже в заборском гарнизоне. Распространили его и среди мобилизованных на вырубку леса крестьян в урочище Слипятное. Там начался саботаж, некоторые насильно согнанные лесорубы сбежали.
Стихотворение ходило по рукам, и каждое слово острой иглой пронизывало сердце, рождало гнев, звало к оружию.
Женская «секта»
У них не было ни мужской подмоги, ни защиты. Но сколько внутренней силы таилось в этих тихих на вид, наших ляховских подругах!
Они сидят кружком за небольшим грубо оструганным столом, застыли в напряженных позах. У троих на руках пяти-шестимесячные мальчуганы. Малыши жадно припали к материнским грудям. Все женщины и девушки, кроме одной — прямой, худощавой, — бывшие школьные подруги. У всех грустные, заплаканные глаза. Причина — небольшой листок бумаги, который держит в руках самая юная из них.
— Почитала бы ты, Настя, — прерывает чтение хозяйка дома, кареглазая Маша, — да немного бодрее. А то Зина только расстроила нас.
Настя читает совсем по-другому. Тот же текст, а в сердце кроме грусти зреет что-то твердое, злое. Она — умелый декламатор. В избе-читальне, которой заведовал ее муж, Настя была активной участницей всех концертов. Теперь он на фронте. Где-то также воюют мужья Маши и маленькой русоволосой Стеши. Их грусть глубже, больнее. Она не только от прочитанных стихов. Но и от дум, что уносят на фронт, ведут по трудным дорогам войны, которыми идут солдаты.
Они так ушли в свои думы, что никто и не услышал, как отворилась дверь и на пороге появился мужчина в черном полушубке. Глаза его быстро забегали, обшаривая каждый уголок комнаты.
— Чем заняты, молодушки? Сплетни разводите али распоряжения властей обсуждаете? — спросил он, стараясь выглядеть грозным.
— Не до сплетен теперь, — ответила Настя, пряча листок. Сектантки мы. Богу молимся.
— Так вам и поверил, — рассмеялся мужчина, — кажись, комсомолки были — и вдруг сектантки.
— А как же вы, Александр Федорович, бывший колхозный бригадир — и вдруг бургомистр, — отрезала Маша.
— Ты, дуреха, помалкивай, — пригрозил вошедший, — больно распустила язык. Не верю я вам. Больно часто собираться стали. Да и госпожа Смычкова из Рыльков что-то сюда зачастила. Фью! — увидел он вдруг худощавую… — И дохторка тут. Все лучшее женское вобщество.
— Говорю же я вам — секта у нас, — повторила Настя, — есть о чем бога просить. А если и нет его, вера подкрепляет, дает силу. Мы и вас, Александр Федорович, охотно примем в свою общину. Может и вам подмога нужна.
Неожиданное предложение озадачило бургомистра. Не знал — то ли разыгрывают его, то ли говорят всерьез. Поначалу даже растерялся: «Как среагировать?..»
— А ну вас, — сказал он после некоторого замешательства, — обойдусь и без вашего бога.
Он еще раз оглядел избу, присмотрелся к сидящим за столом и сказал уже больше для порядка:
— Только зря языком не чесать. А то Манька очень много себе позволяет.
Когда Крюков вышел за дверь, они, не сдерживая себя, расхохотались.
— Да тише вы, тише! Может услыхать, — зашикала на подружек Настя.
— Однако и ловко же ты сочинила, — сказала худощавая Валя. Познакомившись недавно с большинством сидящих здесь женщин, она чувствовала себя несколько отчужденно.
— Маша однажды говорила о сектантах, — подмигнула хозяйке Настя, — вот я и ухватилась.
— А что, пожалуй, резон, — оживилась Маша, — ведь он, Крюков этот, за каждым шагом следит. Пускай думает, что у нас секта.
— А если он захочет поприсутствовать на молебне? Как тогда? Ведь мы ничего не знаем, — неуверенно спросила Зина.
— Под нос себе чего-нибудь напоем. Настя на ходу придумает, — улыбнулась Маша. — А теперь, Настя, давай свои «псалмы». Будем переписывать. Каждой надо написать не менее пяти штук. Разнесем по Ляхову и Пирогову, доставим и в Бирулино, как велено.
