Владимир Хазанский - Спросите у берез…
— Вот что, Маша, — прервал наконец молчание Александр, — все, что вы делаете, — это хорошо, нужно. Но главное впереди. И для твоей группы, и для всех нас. Идет подготовка к созданию партизанского отряда. Хотя до весны еще далеко, мы должны уже сейчас думать о том, кто с нами пойдет в лес. Вот послушай. В Себеже, в бывшем здании зоотехникума, немцы создали лагерь военнопленных. Надо точно установить, как охраняется лагерь, где расставлены часовые, разведать подходы к нему и выходы из помещения, в какие часы пленных выводят на работу. Это пока. В следующий раз придется завязать знакомство с пленными. Понятно?
— Понятно, — ответила Маша.
— Подойти близко к лагерю, — продолжил Гром, — не так уж сложно. Можно подкупить охранника, упросить его свидеться с родственником, который попал в лагерь. Сложнее пройти посты перед городом. Нужны пропуска.
— А где их взять? — спросила Маша.
— Попробуй попросить у бургомистра, а? Мол, на рынок надо сходить, раздобыть мыла или спичек, — посоветовал Филипп.
— Не даст. Крюков ни за что не даст, — сказала Маша.
— Тогда придется обойти посты, — решает Гром. — Лучше всего пойти не одной, а с кем-нибудь вдвоем. Одна приметит одно, вторая — другое. Да и помощь какая может понадобиться.
Александр словно заранее знал, как будет. Пошли в Себеж через несколько дней не вдвоем, а даже втроем: Маша, Настя и Стеша. А вернулись на рассвете только вдвоем, без Маши. Все сделали, как условились. И посты обошли, и возле лагеря потерлись, и все, что было можно, разузнали. А потом свалилась неожиданная беда: Машу задержали жандармы.
Случилось это на обратном пути. Только вышли маленькой улочкой на окраину, чтобы огородами пробраться к шоссе, как перед идущей впереди Машей выросло двое с бляхами на груди. Настя и Стеша быстро свернули в переулок, спрятались в одном из дворов, а она не успела. Подруги видели, как жандармы остановили Машу и куда-то повели. Подождав до сумерек, они благополучно выбрались из города.
Стали размышлять о том, что делать, как помочь подруге.
— Надо просить Крюкова, — сказала Настя.
— Нашла кого! — В глазах Стеши презрение.
Решили все же попытаться уговорить бургомистра.
Не хотел и слушать, пришлось дать взятку.
Утром следующего дня в Ляхове видели, как Крюков куда-то выехал на бричке. Вернулся вечером, с первыми сумерками, и привез с собой Машу.
Высадил ее у околицы, пригрозил:
— Еще раз такое случится, — головы не сносить. — И погнал лошадь.
Через час к Маше прибежали Настя со Стешей. Бросились к подруге, ничего не говоря и ни о чем не расспрашивая. Молча посидели. Затем Маша начала рассказывать:
— Была в жандармерии. Почти двое суток. Добивались, с кем встречалась, кого знаю в Себеже. Про каких-то пограничников допытывались. Видно, из них кое-кто уцелел, прячутся.
— А не били? — спросила Стеша.
— Нет, не били. В какой-то темный погреб сажали. Грозили. У них против меня ничего не было. Одно только — что шла без пропуска. Сказала: не думала, что нельзя. Да они на это не обращают никакого внимания. Просто хватают всех подозрительных. Будет нам хорошим уроком на будущее, ведь в Себеж придется ходить еще не раз.
— В лагерь? — спросила Стеша.
— Не только, — ответила Маша, — не будем загадывать. А пока надо составить план лагеря.
— А мы уже составили, — сказала Настя. Она достала из отворота платья сложенный вчетверо листок бумаги, распрямила его: — Вот, смотри, кажется, так.
— Умницы! — похвалила подружек Маша, вглядываясь в чертеж. — Все правильно. Только вот четвертую вышку не обозначили. Она со стороны сквера. Да и овраг не пометили. А именно оттуда можно незаметно подойти к лагерю.
Маша словно уже планировала будущую расстановку сил по организации побега военнопленных из этого страшного места.
Учитель Вестенберг и его ученики
Враги бы его встретили с готовностью. А среди своих были и такие, которые плохо его знали и относились к нему с осторожностью. Но он был наш — и разумом, и сердцем, и духом.
На столе, окутанный паром, чугунок с горячей картошкой. Нетерпеливо ерзают на стульях хозяйкины дочки. Но Федосья Степановна не разрешает начинать завтрак. Она ждет, когда появится из своей комнатушки их квартирант.
Десятилетняя Рая не выдерживает и кричит:
— Владимир Иосифов-и-ч! Быстре-е-ей!
— Тише, проказница, — говорит ей мать.
В это время на пороге комнаты появляется молодой человек. Высокий, черноволосый, подтянутый. Под мышкой у него книжка в темно-бордовом переплете. Сев за стол, кладет ее рядом, продолжает читать.
«Как переменился он, — думает хозяйка дома, — трудно узнать. Внешне тот же дуб, а внутри словно что-то надломилось».
Дуб — не случайное слово. Так зовет она его за силу и характер. Ловчее парня во всей деревне не сыщешь. По утрам занимается гимнастикой и гирями, а в свободное время дров напилит и наколет, поможет раскидать навоз. Становился даже за плуг, когда хозяйке надо было и на колхозное поле поспеть, и управиться с работой на своем огороде. Никакой крестьянской работы не гнушается, хотя и учитель.
Более того — директор школы.
Живет учитель как-то легко, весело. Шутит без удержу. Даже деньги за постой отдает не просто, а с прибауткой:
— Вот вам, Федосья Степановна, очередной штраф за обжорство, незаконное вторжение в дом и эксплуатацию чужого труда.
А недавно застенчиво признался:
— Мои денежные сбережения кончились. Теперь я полный иждивенец, и можете меня отныне не кормить.
— Ну зачем вы так, Владимир Иосифович. Намного ведь вперед уплатили. Да и не чужой вы нам, — возразила хозяйка.
Но он думал о чем-то своем.
«Неужели мучается только от того, что не хочет быть в тягость? Конечно, нет. Что-то его одолевает тяжелое и непонятное», — строила предположения Федосья Степановна.
Что и говорить, война никому не принесла радости. Люди в горе стали как-то ближе друг к другу, охотнее раскрывают душу, и от этого словно легче становится. А бывший директор школы, наоборот, вроде затаился, ушел в себя. Правда, иногда придет откуда-то (а уходит он теперь часто и надолго) и весело напевает в своей комнатушке. Конечно, веселье это мимолетное, ненастоящее. Чаще всего учитель строг и задумчив, уткнется в свои книги и читает не только в дневное время, а и по ночам, закрыв одеялом окно. Целую гору книг откуда-то принес.
— А ты знаешь, кто твой постоялец? — с каким-то недобрым вызовом спросила как-то Федосью Степановну одна болтливая гаврилинская баба. — Немец он. Вот кто.
Вначале она никак не могла вникнуть в смысл этих слов. «Что она мелет, эта сплетница? Немец! Немцы — это те, что непрошеными гостями пришли из далекой неметчины. Пришли с винтовками и пушками, чтобы жечь и убивать, — думала женщина. — А он? Он жил с нами одной жизнью. И теперь разве она у него иная? Страдает даже больше других. Какой же он немец? Самый настоящий наш человек».
— Кушайте, Владимир Иосифович, не стесняйтесь. Что же вы сальца не берете? — ласково, как мать, угощает она квартиранта.
— Сколько можно! Я уже сыт. Спасибо. — Он быстро встает и направляется в свою комнатушку.
Там садится на табуретку у окна, раскрывает книгу, еще и еще раз пробегает глазами знакомые строчки. Сколько за последнее время книг из библиотеки Жени он перечитал! Все советовался с теми, в авторитет кого свято верил. Долго и упорно искал ответа на вопросы, что его все время мучили.
И вот, кажется, кое-что прояснилось…
Да, родина Вестенберга — Россия, куда много лет назад приехали его предки. Отец еще до революции уезжал в Америку, но счастья там не нашел и вернулся домой, на родную Витебщину. В числе первых вступил в колхоз, был активным строителем новой жизни.
Теперь Владимир снова стал думать о том, что его отец, а значит, и он тоже — немцы. Было горько и обидно, даже как-то стыдно…
И вспомнился ему эпизод, случившийся в первый день оккупации. Он, Вестенберг, вместе с Григорием и Василием уничтожали в сельсовете последние документы. И тут он, первым заметивший через окно вражеских мотоциклистов, крикнул: «Немцы!»
Не фашисты, не гитлеровцы, а именно немцы. Слово это как-то само вырвалось у него из груди.
И вот теперь…
Какое это счастье, что рядом с тобой такие ребята! Что с ними все ясно, сами собой исчезают все душевные тревоги. Конечно, Владимиру труднее всех. Ему больше, чем другим, надо сторониться фашистов. Если они его приметят, обязательно спросят: почему не пошел к нам служить? Ведь ты немец?..
Быстро, незаметно прошла ночь. Вестенберг проснулся бодрым, почти веселым. Вспомнились Стрелки, школа на холме, где он начинал самостоятельную жизнь учителем младших классов и откуда год назад был переведен в Прошки. «А что, если побывать там? — подумалось ему. — В Стрелках, кажется, можно подобрать из ребят неплохую группу. Многих бывших школьников-комсомольцев из этой деревни я ведь знаю».
