Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя
На пути пивная-закусочная. Захожу. Тесно. За стойкой полная женщина обмакивает кружки в оцинкованное ведро и наливает пиво. Зовут ее Софой.
Становлюсь в хвост и двигаюсь вдоль прилавка.
— Споласкивайте кружки хоть чистой водой, что ли.
Софа улыбается мне золотыми зубами.
— С грязного не треснешь, с чистого не воскреснешь!
— Мудро…
В дверях появляется невысокого роста мужчина и идет к стойке. Он сильно припадает на ноги. Шум стихает. Шахтеры расступаются, дают ему дорогу. Подходит. При галстуке, кожаная куртка на «молнии». С коротким козырьком — «ноготь» — меховая кепочка. Что за важная особа? Не замечал, чтобы шахтеры оказывали кому-либо такое внимание.
Присматриваюсь. Лицо у посетителя в пороховых занозах. Мне показалось, он смеется, присмотрелся — порванные губы, плохо заштопанные. Видны металлические зубы. Софа хватает кружку и макает ее в тягучую жижу.
— Не могу привыкнуть к свинству, — говорит он и смотрит на продавца холодными серыми глазами.
— Один момент, Коленька, — спохватывается Софа и кружку моет под чайником, споласкивает пивом.
Шахтеры Колю приглашают, но он вежливо отказывается, выпивает свою кружку, ставит на прилавок и прихрамывает к выходу.
— Это кто такой? — спрашиваю Софу.
Софа искренне удивляется:
— Ты че? Да Зубок же, Коля!
Оставляю пиво и протискиваюсь к выходу, догоняю его на улице.
— Хочу с вами познакомиться.
Коля хмыкает.
— Гражданин Союза Советских Социалистических Республик, — говорит он, протягивая мне руку. — Вас я тоже видел, вы приезжали с пацаном в кино, так что мы в какой-то степени знакомы. Зайдем ко мне, — предлагает он.
— Я о вас много слышал, — начал я, — как о герое.
— Герой с дырой, — перебил Коля. — Когда у людей несчастье — это называется моей работой. Горноспасатель — такая у меня профессия. Мой дядя был тоже горноспасателем, о нем говорили, что он колдун. Ходили легенды. Но я знал, в чем заключалось колдовство дяди. Дядя обладал феноменальной памятью, в его мозгу четко запечатлелись все проходки шахт. Бывало, на спор завяжут ему глаза, и он отыскивает под землей нужный штрек. Это колоссальная тренировка мозга, особое чутье спасателя.
Мне показалось, что Коля как-то кудряво, не по-шахтерски выражает свои мысли. Мы подошли к дому, почти по самую крышу погребенному в снег, без наличников и ставней на окнах. В сенях лежала большая лохматая, с бело-черными пестринами, собака.
— Проходи, не бойся — добрейшее животное, на пенсии. — Пес будто понял, поднялся, изогнул коромыслом спину, пропустил нас и снова лег.
В комнате пахло известью, на окнах шторки, к подоконникам подвешены банки для воды.
Кровать, кирпичная печь с духовкой, стол, скамейка и три табуретки меблировали комнату. Половина стола, Заставленная посудой и едой, прикрыта газетой. Односпальная с никелированными головками кровать покрыта чистым пикейным покрывалом. Я повесил полушубок на гвоздь, сел на табуретку к печке.
Зубков достал из печи кастрюлю, запахло лавровым листом и духовитым мясом. Он заметил, что я внимательно оглядываю жилье.
— Нравится зимовье? Живем — хлеб жуем, за нуждой в люди не ходим. Подвигайся. Прошу. — Коля похрумкал колечком лука. — Будем из кастрюли. Если желаешь, могу в тарелку, только быстро стынет.
— Не надо, давай из кастрюли.
— Подушечки, пуховички, ковры не для нас, — серьезно сказал Зубков. — Не подумай, что рисуюсь. Нет. С пуховичков в шахту — слишком резкий контраст, кто как, а я так считаю. Спасателя не должна робость брать. Что ни говори, человек есть человек. Когда на земле оставляешь толстую сберкнижку и уютненькую спаленку и идешь под землю не просто руду добывать, а спасать товарищей, оторопь берет. — Коля помолчал. — Был у меня друг, парень-песня, стал копить деньги, и не стало парня. Пару чистого белья надо всегда иметь и жить просто, по-земному, не выдумывая. Батя мой говорит: «Уберет небо и землю бог — на кочке проживем, если человек живет для человека». А ты смотри, — вдохновлялся Коля. — Старик мой толкает передовые идеи. Помню, Ивашку-братана провожали на войну. Старик подвел его под семейные фотографии. Ну, говорит, сукин ты сын, Иван Артемьевич, сын мой, я за царя и отечество кровь лил, а ты за отечество и власть Советов пролей, сокруши супостата. Не вдарь в грязь лицом древний род Зубковых! Вот такие дела.
С улицы послышался простуженный лай «пенсионера», распахнулась дверь, и на пороге появился заснеженный человек в каске. Он даже не отряхнул снег.
— Зубков, на выход, — сказал человек в форменной спецовке и нырнул за дверь.
Коля поспешно оделся, мы вышли вместе. Снег валил хлопьями. На улице было мутно. Зубков, не попрощавшись, спрыгнул с крыльца и сию же минуту словно растворился в снежной массе. Я пошел к магазину. Около крыльца стоял легковой «газик». Шофер возился под капотом. Тут же валялась какая-то деталь, я смахнул снег — старый заржавевший пускач — видно, пацаны таскали. «Вот бы Андрюхе», — подумал я и на всякий случай спросил шофера:
— Не подбросишь, дружище, к гольцам?
Шофер хлопнул капотом.
— Ну, поехали.
Был он маленький, рыженький и очень важный. Резко, чересчур резко, работал баранкой и сдавленно переводил дыхание, Я спросил его:
— Давно крутите?
— Да как вам сказать, — не сразу ответил водитель, — считайте — с малолетства.
Мы забрались на гору, водитель подрулил к палатке.
— Зайдем, — предложил я.
— Некогда. Как-нибудь в другой раз.
Я сунул руку в карман. Он удержал:
— Не обижай, человеком надо быть, — и, поддав газу, скрылся за поворотом.
Из палатки выглянул Андрей и обрадованно закричал во весь голос:
— Смотри, братва, дед вернулся. Вот он, видите, я же говорил!
— Вот тебе, Андрей, работенка, — я протянул ему пускач. — Возьми у бригадира ключи и отремонтируй.
— Сейчас?
— Да нет, когда снег перестанет.
Андрей деловито осмотрел заржавевший пускач.
— Постараюсь, дед? А ты меня к Нельсону возьмешь, ландорики порубать у Полины Павловны?
— Ты откуда взял?
— Мужики говорили.
Захожу в палатку — так и есть, телефонограмма. Читаю, «На перевале литой гранит тчк Буровые станки не берут тчк Соответствующих забурников нет тчк Ввод линии срывается тчк Тяглов».
Надо ехать. Если уж Нельсон написал, значит, плохо дело.
— Заводить, дед?
— Долго думать нечего, поехали.
Усаживаемся в вездеход, и Славка трогает.
Дорога бежит по крутому нагорью. По обе стороны упал навзничь стланик. Метели прикрыли его ветви, пригрелся под снегом и будет лежать так до весны, сохраняя завязь шишек. Весной распрямится, зеленая хвоя станет голубой, запахнет кедровым орехом. Но уж если пожар, то страшен стланик в огне. Тушить его бесполезно. Это сплошной вал огня. Горит и стонет, как живой. Вначале замрет, притаится огонь, не, вздумай подойти, — хитрый зверь. Это он ждет, пока из хвои вытопится и накалится смола, потом заголосит — душу вывернет. Перебежит огонь дальше на хвою, стебли корчатся, судорожно упираясь вершинами в землю, норовят подняться, да так и замрут. Не вздумай попасть случайно на это кладбище, хоть летом, хоть зимой. Запутаешься, обдерешься. А если еще и припозднишься, то испугаешься до смерти.
Сейчас мы едем в бригаду Нельсона, к тому самому бригадиру — бывшему строителю Иркутской, Братской, Вилюйской ГЭС, который со своими ребятами еще в 50-х годах установил всесоюзный рекорд скорости при натяжке проводов линий электропередачи Иркутск — Братск.
Но в один из самых неудачных дней оборвался провод и выхлестнул Ивану Михайловичу Тяглову глаз. Вот тогда и пристала к нему кличка «адмирал Нельсон». С тех пор почти никто не знает его настоящей фамилии, разве только бухгалтерия. Я тоже о Нельсоне знаю понаслышке, близко сталкиваться не приходилось. Уже лет двадцать, а то и больше, бригадирствует он по линиям.
Говорят, адмирал — мужик себе на уме. И что у него характер не из легких, и что не любит, когда в его дела суют нос. Но за справедливость Нельсона уважают товарищи. И еще рассказывают: не любит адмирал смотреть в рот начальству и будто самому ему не раз предлагали портфель, да все не уламывается на должность. Начальники приходили и уходили, а бригадир оставался бригадиром.
Я пытаюсь разговорить Славку. Он ведь с Нельсоном вместе работал. Славка часто крутит баранку и, как всегда, жует потухшую «беломорину». Поерзав на сиденье, Славка говорит:
— Это было еще на пусковой линии, выдалось такое гнилое лето — спасу нет. Сколько бригад туда ни пыталось — нету хода, и баста, а тут подпирает пуск, комиссия на пятки наступает. Ну и загнали нас в болото. Нельсон, мол, адмирал морской. Хлебаем кисель из котлованов, что море ситом черпаем, не успел опору воткнуть — затянет. И так и эдак, насосы, опалубку, чего только не пробуем. Был у нас мастер один, такой пупсик гладенький, ну, и начал он Нельсона обхаживать. Еще до этого штурма, бывало: ставим столбы в степи, а в нарядах вырастает непролазный лес. Где в ручьишках воды по колено, в нарядах — мосты виснут, гати. Получаем деньги. Нельсон полистал свои талмуды. Ошибка, говорит, братцы, надо вернуть гроши. А кому охота? Ну, раз настаивает адмирал, значит, надо, а мастеру это не по нутру, вот и говорит он:
