Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Похоронив отца, юноша, как положено достойному сыну, стал выполнять его завет. Пришел он в один аул — и построил там крепость. Пришел во второй — тоже построил. Так ходил он по аулам и всюду воздвигал крепости, пока не увидел, что богатство, оставленное отцом, вот-вот иссякнет.
Сел он на придорожный камень, взял голову в обе руки и задумался. В это время мимо проходил старец.
— Ассаламалейкум! — приветствовал он юношу.
— Ваалейкумсалам, отец мой! — ответил юноша, вставая. — Может быть, тебе нужна моя помощь? Если тебя томит жажда — принесу свежей воды из родника. Если проголодался — угощу хлебом из своих хурджинов.
— Спасибо, сын мой, — отвечал ему старец. — Слава аллаху, и в моих хурджинах еще есть мучари. Скажи мне лучше, что тебя беспокоит?
Юноша поделился со старцем своей бедой-заботой. Улыбнулся старец:
— Сын мой, боюсь, что ты неправильно понял слова отца. Он завещал тебе строить крепости дружбы в сердцах людей. А для этого вовсе не нужно быть богатым. Надо только иметь щедрую душу и жаркое сердце.
— Неужели?! — обрадовался юноша.
— Да, сын мой. Но не думай, что построить крепость в людских сердцах легче, чем на земле. Сердце человека — это такая высота, куда может долететь только тот, кто имеет орлиные крылья. А главное, оно скрыто за прочной броней. Ни лопата, ни кирка не пробьют этой брони. Пустые слова отскакивают от нее, как горох от стенки. А теперь ступай, сын мой! Выполняй завет отца!
…Эту легенду я вспоминала не раз. И на волжской земле у братских могил, где в печальном и строгом перечне имен на сером обелиске я находила родные моему сердцу, с детства знакомые имена — Ибрагим, Омар, Магомед… И слезы гордости подступали к горлу.
На берегу Черного моря в Николаеве я поклонилась братской могиле, в которой похоронен парень из высокогорного аула Цуриб Ахмед Абдулмажидов, Герой Советского Союза.
В Таманской дивизии в комнате боевой славы среди имен, прославивших эту дивизию, я прочла имена дагестанцев Героев Советского Союза Магомеда Гамзатова и Семена Курбанова.
В Одессе я не без гордости узнала, что ее оперный театр обязан своим спасением Зубаиру Салихову. Это он, командир отряда, дал приказ разминировать театр.
А недалеко от Одессы — могилы отважных сыновей Дагестана Мухтара Абакарова и поэта Багаутдина Митарова.
Сыновья моего горного края! Сколько их полегло в минувшей войне: и на полях России, и на дорогах Украины, и на подступах к Берлину…
Вот и сын Али Курбана похоронен в белорусском лесу в братской могиле.
Помню, в первую же послевоенную весну жена послала его за останками сына, чтобы перехоронить здесь, на аульском кладбище. Вернулся Али Курбан с фотографией братской могилы — фанерный обелиск под вековыми деревьями.
И сейчас, глядя на свой обновленный город, который строился руками русских и узбеков, белорусов и татар, литовцев и осетин, я думала о том, как подходит эта легенда и к сегодняшнему, мирному, дню Дагестана. Но мои размышления неожиданно прерывает Камила:
— Все думаю — неужели и ваш муж такой же?
Она смотрит на меня пытливо, испытующе, и я понимаю, что все это время она думала об одном и мысленно спорила с кем-то, может быть, сама с собой.
Но на этот раз мне не хочется поддерживать разговора, и потому я только молча киваю. Я разомлела от солнца, от воспоминаний, меня укачала дорога…
Глаза сами собой прикрываются. Июль… Жара… Детство… Упасть бы в цветущую траву и долго-долго смотреть в небо, пока не превращусь… в жаворонка.
Ах, как мне стыдно. Все работают, и только двое поют: кузнечик да я.
Вот девушки проносят по колхозному саду тяжелые эмалированные ведра, полные спелой вишни. И вишневый сок на губах, как след от поцелуя.
Вот старуха разламывает абрикос на две половинки и косточку бросает в землю: лет через десять, когда ее уже не станет, здесь будет плодоносить абрикосовое дерево.
Вот женщина картофельной ботвой отгоняет ос. Потом наклоняется, с силой выдергивает пожелтевший от зноя куст; крупные и мелкие клубни рассыпаются по земле у ее ног.
А в поле до земли клонится пшеница, и серпы сверкают на солнце, бьют в глаза солнечными зайчиками. У каждой женщины на голове большой лопух, чуть привядший от палящих лучей.
Все трудятся. И только мы двое поем: кузнечик да я. Не от стыда ли за свое безделье я прячусь в этой высокой траве, где меня не видит никто, кроме жаворонка. А вот и он присоединяется к нашему пению. Теперь нас трое. Сколько лет минуло, а все помнится: шелест травы, стрекотание кузнечика, головокружительное ощущение счастья.
Снова прорывается голос Камилы. Теперь он звучит виновато. Видно, что Камиле стыдно быть навязчивой и в то же время необходимо высказаться:
— Вы не думайте о нем плохо, он хороший.
— О чем ты, Камила? — Вообще-то я понимаю, что Камила говорит об этом громоздком парне с тяжелым, угрюмым лицом, но он не вызывает во мне симпатии, и, боясь выдать себя и тем обидеть Камилу, я уклоняюсь от разговора. Кроме того, во мне еще звучит лирическая нота кузнечика из моего детства.
— Вы его не знаете, — горячится Камила, словно не слыша моего вопроса, — он самый… в общем, он вернул мне все, что я сначала имела, а после потеряла, и уже думала — навсегда. Он собрал все разбитые осколки. Он, сам так тяжело пострадавший от несправедливости, вернул мне веру. Я не знаю, что со мной было бы, если бы не он… А началось все так странно…
БУРЫЙ МЕДВЕДЬ
Камила росла круглой сиротой. Отца она не помнила. И лицо матери представляла смутно. Когда она пыталась вызвать в памяти ее образ, то видела только смуглые, в трещинах руки, заплетавшие ей косички.
Слова «отец» Камила не знала вовсе и, видно, не догадывалась о том, что на свете бывают и отцы.
