Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Но вот и в их ауле начали зверствовать банды. Они схватили трех партизан и потребовали, чтобы те выдали им место расположения отряда Муслима Атаева. Партизан привязали к тому самому камню, священному камню Набилава. В рот им вливали разведенную в воде соль. На глазах у всех умирали от жажды молодые парни, и никто не смел подать им воды, потому что за это угрожала такая же участь.
И только Ашакодо, улучив момент, когда отвернулась стража, поднесла каждому кувшин, полный родниковой воды. Видя, с какой жадностью, захлебываясь и обливаясь, они пьют, она говорила, плача: «Пейте, родные, пейте, сыночки. Ведь я уже старая, не все ли равно, когда мне умереть — завтра или через год».
А на другое утро жители аула увидели, как рядом с партизанами мучилась от жажды привязанная к камню старуха.
И тогда все до единого, даже те, кто еще сомневался, чью сторону им принять, прокляли бандитов: ведь по обычаю гор нельзя издеваться над матерью, чьей грудью вскормлены сыновья и дочери.
Но недаром говорят: сделай добро — и оно тебе воздастся сторицей. На третью ночь Ашакодо почувствовала, как чьи-то руки развязывают ее. А потом быстрый конь унес ее в горы. Очнулась она уже в пещере. Их всех спасли партизаны из отряда Муслима Атаева. После этого случая Ашакодо стал понятен священный смысл этой борьбы. Она осталась в отряде. Готовила еду. Перевязывала раненых. Ходила по аулам, добывая для партизан пищу. А когда они отстояли новую жизнь и прогнали белые банды из своего аула, Ашакодо одной из первых вступила в колхоз, отдав в общее хозяйство корову и клочок земли.
А камень, который спас Ашакодо, продолжает свое доброе дело, охраняя людей от неминуемой гибели. Словно кто-то нарочно поставил его у входа в аул Когонареб, как верного стражника, чтобы он берег аул и спасал его от всех бед.
Недаром одна девочка, упавшая возле этого камня в пропасть, осталась жива, только стала немного прихрамывать.
А вчерашняя авария — еще одно подтверждение тому, что камень этот не простой.
…Заира не знала, что у Ашакодо нет никакого письма из Германии. Зато у нее на крыльце лежал на нарах Ахмади, который с утра проглядел все глаза, ожидая девушку. Когда, расправившись с больными, он слег сам, то предпочел это сделать не у себя дома, а у Ашакодо. И Заира сразу разгадала его хитрость. Ведь она не могла бы прийти к нему в дом. А проведать Ашакодо — разве это не долг порядочной девушки? Ведь Ашакодо самая старая женщина в ауле. Кроме того, Заира собирает фольклор, и это всем известно. А от кого можно услышать самые древние легенды? Конечно, от Ашакодо. Поэтому заходи к ней Заира хоть двадцать раз на дню, никто не осудит и не удивится.
— Состарились мои ворота. Скрипят, мне под стать, — проговорила Ашакодо, пропуская вперед Заиру.
Ахмади, поднимающий голову на каждый скрип ворот, встрепенулся.
— Заира, наконец-то! — услышала она такой родной, такой любимый голос, от которого ее сердце сразу взлетело ласточкой.
— Ахмади! — крикнула Заира и бегом поднялась на крыльцо.
Она не слышала, как снова скрипнули ворота, выпуская Ашакодо, которая, словно сухой листок, гонимый ветром, понеслась по улице вверх.
Ни Ахмади, ни Заира не заметили ее отсутствия. Зато это заметил Магомед.
— Вечно ее нет дома, — пробурчал он. — Наверное, сидит где-нибудь у соседей и хвалит своего первого мужа.
…О чем шептались Заира и Ахмади, никому не известно. Ясно только, что, когда ворота снова скрипнули, впуская Ашакодо, между ними уже все было решено.
— А-а! — закричал Магомед, выбегая навстречу жене. — Явилась! У тебя что, нет дома? Почему при живой жене я должен чувствовать себя вдовцом? Имей в виду, я за себя не ручаюсь.
— Ты не очень бросайся словами, — отбивалась Ашакодо. — Где это записано, что жена должна все время сидеть дома? Сейчас не те времена.
— Прошу вас, не ссорьтесь при нас, — взмолился Ахмади. — Это дурной пример для… для… молодой семьи, — и он лукаво покосился на Заиру.
— Когда мне было семнадцать, — торжественно произнесла Ашакодо, — у мужчин не оставалось времени на ссоры. — И она окинула мужа уничтожающим взглядом.
— Ашакодо, а когда тебе было семнадцать, девушки любили парней с редкими зубами? — спросил Ахмади и обнял вспыхнувшую от смущения Заиру.
Проснулась я от ослепительного жаркого света, который проникал даже сквозь закрытые веки. Казалось, кто-то направил мне в лицо мощный прожектор.
Открыла глаза. И сразу же зажмурилась. Огромное солнце, свежее, словно только что умылось утренней росой, выплывало из-за гор. Все вокруг дышало чистотой и покоем. Я посмотрела на своих теток. Они сбросили с себя бурки и спали, разметавшись во сне, как дети. Постель Заиры была пуста. Наверное, все-таки убежала ночью к своему Ахмади.
Пора собираться в дорогу. Как и положено по обычаю гор, хвартикунцы провожали нас до границы аула. Простились мы с той сердечностью, которая возникает между людьми сразу и навсегда или уж не возникает вовсе. Я уносила в своем сердце и звон бубенцов на деревянной двери, и низкие звезды над своей постелью под открытом небом, и беспечный голосок Заиры, и, главное, еще одну неповторимую судьбу горянки.
Когда мы доехали до развилки, тети потребовали, чтобы я хоть на день заехала в свое родное село Гиничутли. Одному богу известно, каково мне было отказать тетям, не говоря уже о смертельном желании снова увидеть аул своего детства, но я напрягла всю свою волю и устояла перед этим искушением, клятвенно пообещав приехать в самое ближайшее время — и не меньше, чем на неделю, да еще обязательно захватить сыновей.
Здесь, на этой развилке, тети, рыдая, простились со мной. Их белая «Волга» завернула направо, а мы стали спускаться вниз.
Али Курбан пожелал поехать с нами: хотел навестить в Махачкале своих внуков и правнуков.
И снова серпантины горной дороги, желтые скалы, зеленые пастбища, белые отары. Кое-где одинокое дерево, словно заколдованный путник.
…Дома на холодильнике я нашла телеграмму, приглашающую меня в район на праздник в честь Международного женского дня.
— Нет, не могу, — вздохнула я и увидела, как смягчилось, потеплело суровое лицо мужа…
— Ни за что! — повторила я уже твердо. — Так я, пожалуй, забуду, как зовут моих
