Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Когда же белье было выстирано, отжато и развешено, Заира, придумав какой-то предлог, побежала к старой Ашакодо.
Открыв калитку, она услышала громкий голос Магомеда:
— Зачем мне эта техника, когда и так не бывает минуты, чтобы я не слышал твой голос.
— Ох, и жадный ты стал на старости лет. Когда я купила телевизор, тоже, спорил, а теперь и другим не даешь места около него. А этот сундук, он же возьмет мой голос и сохранит его для моих прапраправнуков. Разве это не чудо?
— Мир и благодать вашему дому, — приветствовала хозяев Заира. — Что за спор у вас?
— Мой муж, доченька, хочет сидеть на новом стуле в заплатанных штанах. Он не понимает новой жизни, — укоризненно проговорила Ашакодо.
— Золотые слова, — согласился Магомед. — Почему я не соглашаюсь сразу? Зачем зря трачу время? Ведь если ей что-нибудь втемяшится в голову, она сто волчьих шкур сгрызет, а своего добьется.
— Эти мужчины, доченька, не любят, когда что-нибудь покупается для дома. А я люблю, чтобы у меня все было! Зачем мне копить деньги? У меня и пенсия каждый месяц. И внуков и правнуков семьдесят человек. Вот когда мне было семнадцать, я не то что маг… мак… — Ашакодо запуталась, не в силах произнести этого трудного для нее слова.
— Магнитофона, — подсказала Заира. — И правильно делаешь. Магнитофон — вещь просто необходимая. — И девушка задумалась, пытаясь представить, какой она сама будет через тридцать лет. Она добавила эти годы к своим двадцати двум, и получилось — ого — пятьдесят два! И она увидела себя дряхлой старухой, которая не может произнести слова «магнитофон». Потом она представила Ахмади через сто лет. Но он в ее воображении оставался молодым.
— Ашакодо, а что, Ахмади и правда записывал твои рассказы?
— Правда, доченька, Ахмади никогда неправды не говорит. Он очень честный и искренний. Потому я и люблю его больше всех своих праправнуков. Счастливой будет та девушка, которая станет его женой.
— Что-то его сегодня не видно, — как бы невзначай обронила Заира; сама же с бьющимся сердцем ждала ответа.
— А разве он тебе не сказал?
Заира насторожилась.
— Он же уехал.
— Как уехал? Куда? — и в этом вопросе прозвучало столько тревоги, что Ашакодо невольно улыбнулась, вогнав тем самым Заиру в краску.
— Я так просто спросила, — оправдывалась она.
— А разве я что говорю, — еще многозначительнее улыбнулась Ашакодо. — Он же у нас сумасшедший. Сам повез в Махачкалу какого-то больного. Не может поставить диагноз, вот и беспокоится.
И вдруг Заира почувствовала безразличие и усталость. Она мгновенно потеряла интерес и к Ашакодо с ее нравоучительными рассказами, и к своей тетрадке, которой так дорожила.
«Уехал. Даже не сказал. А я-то думала…» Она хотела тут же уйти, но постеснялась, опасаясь, что прозорливая Ашакодо сразу все поймет, и потому, пытаясь продолжить разговор, выдавила из себя первое пришедшее в голову:
— А где теперь Жалил, твой первый муж?
— Я же тебе говорила, доченька, — тут же откликнулась Ашакодо, — я пережила всех своих близких. Половина могил на нашем кладбище — их могилы. Давно сровнялись с землей могилы моего первого мужа, его детей, тех девочек, которых я приняла после смерти второго мужа. Асият-то моя — веточка с того дерева. Трое моих сыновей погибли в разных войнах. Я схоронила всех моих детей, даже ту, самую младшую, мое последнее зернышко: я родила ее уже в пятьдесят девять лет… А я все живу и все-все помню. Когда мне было семнадцать…
Но Заира уже не слушала ее. Она думала об Ахмади, о том, почему он стал так холоден к ней, почему не ищет встреч, как бывало, а, наоборот, даже избегает ее. И слова Ашакодо не проникали в ее сердце, — так дробинки града, ударяясь о скалу, отскакивают от нее.
…Весь вечер Заира была скучной и молчаливой, спать легла рано. А проснулась от плача и причитаний женщин. За окном, обычно тихая, непривычно гудела улица, и Заира, прислушавшись, уловила слово «авария». И это слово больно упало на дно ее сердца.
— Мама, — закричала она, в одной рубашке выбегая на крыльцо, — что случилось? И он был там?
— Кто он? О чем ты? — удивилась Умагани и, с неодобрением оглядев свою непричесанную со сна дочь, выбежавшую в одной рубашке, добавила, причмокнув губами: — Вай, вай, испортилась ты, Заира, с тех пор как поехала в город учиться. Я в твои годы постеснялась бы показаться матери в таком виде.
— Мама, — нетерпеливо перебила ее Заира. — Какая авария?
— У камня Набилава перевернулась машина. На, подержи-ка братца, а я побегу… — И Умагани, оставив дочери сына, накинула платок и выбежала за ворота.
Но разве Заира в такую минуту могла усидеть дома? Вся дрожа, она кое-как завернула брата в одеяло и вместе с ним побежала следом за матерью.
Не обращая внимания на брата, который у нее на руках орал благим матом, Заира стрелой промчалась по улицам и налетела на свою бабушку.
— Ты что, в лесу выросла? — зашипела на нее Муслимат — она боялась говорить громко, чтобы люди не услышали. — Или у тебя в голове каша из кураги? В первый раз вынести из дома единственного брата — и на такое несчастье? Или ты хочешь на него горе накликать? — И Муслимат, в сердцах ущипнув Заиру, отобрала у нее ребенка и быстрее ветра помчалась с ним домой.
Больница была тесно окружена людьми. Со всех сторон к ней спешили взрослые и дети. И это живое кольцо все уплотнялось, все увеличивалось, обрастая и обрастая людьми. Каждый пытался протолкнуться поближе к больнице.
Заира пробилась сквозь толпу. Вокруг нее всхлипывали, причитали, голосили женщины. «Кто-нибудь умер?» — спросила она со страхом. На нее осуждающе покосились.
Прислушиваясь к голосам, она наконец поняла, как все было. Грузовая машина везла из города продукты. В ней ехало двенадцать человек, включая шофера, грузчиков, директора сельпо и попутчиков, захваченных по дороге. Машина ехала всю ночь, и под утро усталый шофер задремал за рулем. Видимо, в этой машине возвращался из города и Ахмади, потому что Заира слышала, как люди говорили: «Сам раненый, а делает больным перевязки, накладывает гипс…»
Медсестра вышла на крыльцо больницы и объявила, что все живы и серьезных повреждений нет. Но разве люди могут успокоиться, пока не увидят собственными глазами своих близких, не удостоверятся, что они живы. Может, медсестра говорит так, чтобы не наводить паники? Поэтому причитания и стоны
