Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
Ишь какие задачи научился задавать Афоня. Сразу и не поймешь, и не ответишь. А тут он, конечно, их, Степана и Ольгу, имел в виду. Они, мол, не желают добра своей дочери и ему, Афоне Манухину. А добро ли это? Да и что они должны, по головке его погладить: молодец, Афонюшка, спасибо тебе за то, что ты нашу дочь позоришь, за то, что в Лубяне скоро пугалами станем, в магазин не зайди, на реке не появись, начнут бабы языки чесать?
— Как хочешь понимай, — сказал Степан, — твое дело. А нам это не по сердцу, против мы.
Афоня поднялся, долгим взглядом посмотрел Даше в глаза.
— И ты ничего не скажешь?
— Иди, Афоня, ведь скоро уж утро, — проговорила Даша. — Иди.
И он ушел понурый. Сполоснутые ливнем окна уже рябиново светились, и какая-то бессонная птаха чивикала в черемухе. Для нее уже настало утро. Да и для них тоже, потому что все равно и Степан и Ольга провздыхали да прокрутились в постели — не шел сон. Да и Дашка, наверное, не спала. Она-то о чем думала, загниголовая?
ГЛАВА 12
Все как-то наотляп выходило в это лето у Степана. С Манухиным вовсе не здоровались. Но тут причина ясная. Так ведь и с Кириллом Федоровичем Зотовым он считай что поругался. Степан подумывал: уж не из-за того ли это, что перевалило за пятьдесят? Поди, старость напоминает о себе? Но ведь и раньше он к таким-то делам эдак же относился. С Тимоней-тараторкой и по месяцу не разговаривали после ругани из-за колхозных дел.
И тут весь сыр-бор загорелся тоже из-за Тимони да еще из-за лубянского же бывшего жителя, ныне управляющего банком Леона Васильевича. Его Степан давно знал. Человек в районе видный Леон Васильевич Редькин.
Бежал Степан в мастерские. Навстречу Редькин. Из-под горы поднимается. С удилишками, в старой соломенной шляпе. На отпуск, видать, в материн дом приехал. Первым поздоровался.
— День добрый! Как живешь за последние двадцать лет? — это у него любимое такое присловье.
— Да ничего, пока бегаю, — откликнулся Степан, довольный тем, что такой значительный человек остановил его и заговаривает.
— Это и видно, что мотор у тебя в порядке, колеса смазаны, — похвалил Редькин.
Обычно присадистый очкастый Леон Васильевич смотрел вокруг колючим взглядом, будто подозревал в чем. А тут и глаза ласково теплятся, и улыбка плавает на лице. Раз в отпуске, так никакие дела не отягощают.
— Меня вот стенокардия и сахарная болезнь одолели. Нагрузочки, они сказываются, — пожаловался Леон Васильевич. — Еле до отпуска дотянул. Давит и давит.
Степан покивал: вот, выходит, большие-то должности, они с болезнями достаются, а ведь еще вовсе не старый банкир-то.
— Физические перегрузки мне противопоказаны, — продолжал Редькин. — При таких болезнях это смерть.
— Смотри ты! — посочувствовал Степан. Да и как не посочувствовать. Тот говорит ласково, как брату родному, и глаза вовсе подобрели.
— Хороший ты человек. Вывези-ко вон тот штабелек дров. Еще маманя наловила, а они все там лежат, — попросил Редькин.
Степан рад стараться, как хорошему человеку не помочь? Работал, торопился, чтоб время высвободить, а потом весь вечер катал этот штабелек. Три рейса пришлось сделать из-под горы к дому банкира.
Вышел Леон Васильевич.
— Вот спасибо, дорогой. Ты еще их под навес скатай. Пусть их не мочит. Я бы помог тебе, да, понимаешь, сердце, — и взялся за грудь.
Степан после этих поездок залез в кабину будто после березового веника — рубаха к спине прилипла.
— Я Кириллу Федоровичу передам, чтоб он тебя отметил, — сказал банкир. — Если на бутылку тебе дать, огласка не та будет. Могут истолковать так, что районный руководитель механизаторов спаивает.
Высоко себя ценил Леон Васильевич Редькин. Высоко!
Степан руками замахал: «Ничего не надо мне. Я ведь так». А и махать было не надо, банкир денег не давал, а мог бы и дать. Больно тяжелы оказались дрова.
И не банкировы они вовсе оказались, а Матвея Прохорова, многосемейного мужика, недавно перебравшегося к ним в Лубяну из колхоза «Родина». Ограбил, выходит, Степан вдвоем с банкиром этого Прохорова.
Степан явился тем же заворотом к Редькину: ошибочка вышла. Тот очки протер.
— Понимаешь, какая штука, если он искаться начнет, его могут оштрафовать за незаконный лов древесины. Но я ему могу заплатить по расценкам. Сколько у вас кубометр дров стоит?
А сколько кубометр дров стоит, кто знает? Они вывозят кто как. Иные и ловят.
— Ладно, — Степан махнул рукой. Понял: тут ничего не добьешься.
Мучило его то, что Матвеевы дрова увез. Повинился Степан перед ним, насобирал на берегу Чисти бревен, досок, что остались в лугах после половодья, и привез ему домой.
— Коли сам еще сгоношишь штабелек, вывезу. Извини ты меня. Сундук я, сорок грехов. Эк незадача какая вышла. Я ведь вправду думал, что это дрова Аксиньины, матери Леона Васильевича, а твои оказались.
Прохоров сговорчивый мужик: ну раз вывезешь, дак ладно. Так и захватил банкир дрова. То ли Аксинья запамятовала, то ли Редькин сам такое удумал.
У Редькина эти дрова в дело пошли. Тут уж сам он работал, сердце не мешало. Такой высокий да плотный забор соорудил, что цыпленок не проскочит. Доски в закрой. И скрыл забор две теплички, в которых Аксинья чуть ли не с марта огурцы да лук выращивала. Сказывают, по немалой цене сдавал их Леон Васильевич в комиссионку. А потом цветы будто бы садить стал. Врал ли, правду ли говорил Макин, будто на цветах тоже большие деньги заколачивают люди. Ни у кого цветов в районе нет, а к свадьбе или к дню рождения их полагается дарить. Вот и годятся Аксиньины тюльпаны. Придут люди к Редькину. А тот: «Я ничего не знаю. Это маманя у меня растит цветы. Съездите к старушке». А Аксинья уже знает: цветочек — полтинник.
— Уж самые последние, самые последние, — вздыхает Аксинья.
И обдирает человека, а вроде доброе дело делает: от себя последние цветы отдает.
Раньше-то Аксинья была баба как баба. Натужно жила. Овдовела рано. Свела мужа в гроб желудочная болезнь. Одна вдова поднимала двоих парней — Леона и Анисима. Оба они, как подросли, ударились
