Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
Из своей родной деревни Сибирь, в память о ней, привез Степан и посадил возле дома черемуху. Пусть под окном растет, напоминает про деревню. А она стала свет застить. Вовсе темно от нее. Дождался осени, окопал и перенес ее в самый угол одворицы. Может, там приживется. Вырубать не стал, хоть и редко приживается взрослое-то дерево. Он его с обережью перенес. Надеялся — прирастет. И все-таки засохла черемуха. Пришлось новую, молодую везти да садить. Никому не говорил Степан, даже Ольге, а напоминала эта засохшая черемуха Дашкину судьбу.
Больно уж тоскливой да задумчивой она стала.
Раньше никуда не ходила Даша, а тут в первый же вечер ушла на реку. Сказала, что на реку. В Лубяну много на лето приехало отпускников, девчонок, с которыми она вместе в школе училась. Не маленькая, чего за ней смотреть. Не потеряется. Пусть побродит с подружками у реки, в Доме культуры потанцует. Но не все оказалось так, как они с Ольгой меж собой порешили. Ночью Ольга растолкала Степана:
— Гляди-ко, отец.
Степан, покачиваясь на сонных ногах, прошлепал к боковому окошку. Около прясла стояли двое. Ясно — они, Дашка и Манухин.
— Нет ума у девки, опять с ним ведь, — сказала Ольга и хлопнула себя по бокам.
Степан как был, в одних трусах, так и хотел выскочить, огреть чем ни на есть Афоньку, прогнать и наперед отучить волочиться за его дочерью.
Ладно, удержала его Ольга. Она босиком прошла через сенцы, послушать. Может, донесется чего? Потом рассказывала Степану: Афанасий говорил Дашке про то, что вот, дескать, поторопился он жениться на Алевтине, надо было обождать, дураком себя называл и колотил кулаком по жерди, будто руку всю собирался расхлестать.
— Ну, а как бы ты меня ждать стал? — спросила его Даша. — Ведь ты не знал, что мы с тобой встретимся? Я ведь маленькая была. Ты тогда меня или не замечал или просто говорил: «А-а, семаковская Даша! Растешь?» А я говорила: «Расту, дядя Афанасий». Вот и выросла большая, да глупая, женатого полюбила.
Потом Манухин убивался, верил и не верил Даше.
— За что ты, — говорит, — меня любишь, Дашенька? Я ведь уже старик по сравнению с тобой. Сорок один мне год.
А Дашка:
— Нет, ты, Афоня, добрый, красивый. Глаза у тебя очень хорошие. Ты молодой и красивый.
— Нет, Дашенька, я уже в таком возрасте, когда про глаза-то ни к чему говорить, уж вовсе неважно, какого они цвета, — отвечал он.
— Нет, важно, — сказала Даша. — Они у тебя красивые, умные.
Тут Ольга не выдержала, скрипнула дверью, позвала Дашку. А Даша, вместо того чтобы сразу домой бежать, как раньше бывало, когда ее с парнем замечали, взяла Манухина под руку, отвела в тень тополей, и еще о чем-то они говорили. А может, и целовались. Кто их знает. Из окошка-то уже не видно Ольге было.
«Хоть бы она там, в городе-то, поскорее нашла какого-нибудь парня. Может быть, прекратилась бы у нее эта любовь к Манухину», — думал Степан. Ольге сказал. Оказывается, и она думала про то же самое.
Совестно было Степану перед людьми из-за этого. Чуть заговорят о Даше, он уже настороже, весь напружинится. Иной возьмет, да и спросит, как у нее с Манухиным дела. Особенно Егор Макин. Этот без всякого при ком угодно бухнет:
— Ну как Дашка с Афоней ухажерится?
Да и у Андрея Макаровича такой вопрос в глазах. А чего он ему скажет? Да и легко ли? Отмалчивался. Не хотел свой стыд выносить на люди.
Об Алевтине и вспоминать не хотелось. Степан ее магазин обходил стороной. На станции чего надо старался покупать. Ольгу жалко, она уж хлеб в столовой берет. Пусть черствый, зато хоть в магазин не надо заходить, с Алевтиной не встречаться.
Та ведь просто так товар не отпустит, обязательно чем-нибудь уколет или заведет вроде бы окольный разговор, а сама целит в самое больное место. Начинает рассуждать и поглядывает на Ольгу. Про вашу, мол, породу семаковскую речь веду.
— Девки ноне бессовестные пошли. Парней им не хватает, кидаются на женатых мужиков, — рассказывала Алевтина на всю-то очередь. — Говорят, плюй им в глаза, а им как божья роса. Утрутся — и за свое, утрутся — и за свое.
Ольга в магазине терпит, стоит, помалкивает, а уж домой придет — даст волю слезам: за што это такое наказание нам с тобой, Степан?
— Ты, Даш, это самое, мать пожалей. Считай, каждый день из-за тебя ревмя ревет, — сказал Степан дочери после ее стояния у прясла.
А та молчит. Потом выкрикнула:
— Да что вы ко мне пристали? Ну чего я-то поделаю? — И тоже, как мать, пустилась в слезы.
Вот и поговори с ней.
При слезах Степан всегда терялся.
Был ведь у него хороший план — послать Дашку к сыну Сергею. Там бы она устроилась на работу. До Афоньки далеко. Молодых парней, лейтенантов, пруд пруди, влюбился бы, глядишь, какой-нибудь. Да и она бы про своего Афоню забыла. Но сама Дашка хитрее оказалась, вишь, дальше областного города не поехала. С Манухиным, видно, не захотела расставаться, да и он, поди, тут подсолодил, такой-то совет ей дал.
Не успела Даша дня в Лубяне прожить, поползли слухи. Конечно, говорили не самому Степану и не Ольге. Им не каждый осмеливался говорить, а через Раиску или через Нинку доносилось: днем видели Дашку с Манухиным, куда-то на мотоцикле поехали. Или — в Сибири возле заколоченного Аграфениного дома сидели. Он ей букет земляники поднес, будто кавалер какой. Она этот букет нюхала.
У Степана вовсе лопнуло всякое терпение. Дождался вечером дочери и бухнул кулаком по столу.
— Или давай уезжай, или живи, дак по-человечески, нас не позорь, людей не смеши.
Дашка встала, губы трясутся, глаза полны слез. Большущие глаза, а от слез еще больше сделались. Ничего не сказала, ушла в сенки, где был полог.
Степану жалко ее стало, так бы подошел, по голове погладил: «Что ж ты, доченька, с нами делаешь?» Да ведь уже было по-всякому говорено, и худом, и добром.
После этого вроде больше она дома стала оставаться, то с Аликом уйдет косить траву для кроликов, то макинских ребятишек и Алика уведет на реку. Им лестно: показывают ей, кто как умеет плавать да
