Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
Но ни ребятам, ни тем более самому Ахмади оно вовсе не казалось странным.
IV
ЛУДИЛЬЩИК ШАПИ
— Вабабай! Что за времена наступили! Бывало, прежде брат за брата — в огонь и в воду. Даже до кровной мести доходило. А теперь? Ведь Шапи брат Машида. Пусть двоюродный. Но какая разница? Все равно одна кровь, одна плоть. Надо бежать, лететь к этому учителю, показать, что у Машида есть брат, который не даст его в обиду. Тогда небось и учитель иначе заговорит. А он как ни в чем не бывало сидит в своей лудильне, да еще поет! Вай, Шапи, как ты можешь сегодня петь?
— А что случилось, бабушка? — Шапи поднял голову от листа меди, который он рассматривал со всех сторон, примериваясь, как к нему подступиться.
— И ты еще спрашиваешь? Разве ты не знаешь, что твой брат Машид, родной или двоюродный, какая разница, получил, получил… — Голос у Аминат сорвался. Она не в силах была произнести слово «двойка». — Мне было бы не так обидно, если бы…
— Если бы на его рисунках петух не кукарекал, птица не летала, а лошадь не ржала, — смеясь подхватил Шапи.
— Слушайте, люди, он меня еще и дразнит! Разве не обидно…
— Бабушка, — перебил Шапи, — ничего обидного в этом нет. Поступит в следующем году. И не поступит — невелика беда. Я вон институтов не кончал, а спроси в ауле, сможет ли хоть один человек прожить без Шапи и его лудильни, посмотришь, что тебе скажут.
Но эти слова только подлили масла в огонь.
— Вай, внук мой, не убивай меня без кинжала и пули. Не сыпь соль на рану. Не вороши в неостывшей золе. Разве об этом мечтал твой покойный отец? — И Аминат, закрыв лицо платком, разрыдалась. — Мой единственный внук от погибшего сына, мое кукушкино яичко, сирота моя, — причитала она, раскачиваясь из стороны в сторону. — Не бывает дня, чтобы злые языки не вонзали мне кинжала в самое сердце. Только и слышишь: «Аминат, почему твой внук то бежит впереди табуна, то отстает? Почему он, как все, не держится середины? Сам учиться не хочет, а жениться мечтает на самой ученой. Целясь на солнце, не потеряет ли он звезду?» Думаешь, мне легко это слышать. — И Аминат протяжно всхлипнула, как обиженный ребенок. — А теперь и Машид провалился. Совсем опозорились мы, кругом-то все ученые. Вчера мне Сурижат, эта змея, нарочно сказала: «Аминат, хотя мой отец был чабаном в ауле, сына моего берут аж в Москву, в то место, где, знаешь, делают эти самые самолеты, на которых летали Гагарин и Терешкова». Сурижат так возгордилась, даже походка стала как у куропатки, — и Аминат, передразнивая соседку, мелкими шажками просеменила по лудильне. — А Зулхишат тут же встрепенулась, как орлица, и говорит: «А мой внук сейчас в Америке. Там собрались доктора со всей земли, и он будет показывать им, как надо делать операции». Одной мне нечего сказать. Сижу, будто рот полон воды.
— Бабушка, — возразил ей Шапи, — что с тобой стало? Не ты ли всегда говорила, что самое главное — это иметь в руках ремесло. Вот, к примеру, лудильщик. — Шапи очень любил свое дело и был уверен, что лучше и важнее его нет ничего на свете. — Родится ребенок, — продолжал он, — что с ним делают?
— Купают… — неуверенно сказала Аминат, еще не зная точно, к чему клонит внук.
— Правильно. А в чем?
— В саргасе.
— А кто делает саргасы?
— Лудильщик, конечно.
— А кто у нас лудильщик?.. Вот видишь, — весело заключил Шапи, — выходит, самый главный человек в ауле — это я. А теперь пойдем дальше. Какое самое важное событие в жизни девушки? Свадьба! А с чем невеста приходит в дом жениха? С кувшином, наполненным водой, и с зажженной медной лампой — чирахом. Опять же кто делает кувшин и чирах? А настала пора человеку проститься с жизнью? В чем его моют, перед тем как проводить в последний путь? Опять же в саргасе. Вот и выходит, что мои изделия нужны человеку всю жизнь. А ты говоришь… Надо было спросить у этих бабушек, что не нахвалятся, своими внуками: «А кто сделал вам кувшины, с которыми вы пришли к роднику?..»
— Вабабай, Шапи, какой ты умный! — раскрыла рот Аминат. — Ну да, теперь я так им и скажу. Уж я-то скажу…
Казалось, Шапи удалось убедить свою бабушку. Успокоенная, она пододвинула к нему табуретку и стала смотреть, как он работает.
И вдруг лицо ее снова вспыхнуло, словно в гаснущий огонь плеснули ведро керосина. Шапи поднял голову и увидел, что в лудильню вошла Мугминат.
— Вах, доченька моя! — бросилась к ней Аминат. — Кого ты встретила в тот день на дороге, что и тебе так не повезло?
— Ну пошло-поехало, — вздохнул Шапи. — Не обращай внимания, Мугминат. Моя бабушка считает, что, если человек не попал в институт, его тут же надо оплакать и похоронить.
— И моя бабушка так считает, — грустно призналась Мугминат. — Хоть из дому беги. Вот принесла кувшин, он помят. Надо выправить…
— И-и, доченька, у моего внука руки золотые, — подхватила Аминат. — Разве кто еще умеет делать такие кувшины — шеи лебединые, а шапочка наверху со звоночком.
— Неплохо ты умеешь говорить, бабушка, — засмеялся Шапи, принимая из рук Мугминат кувшин.
— Умею говорить? Да все слова забыла, — с живостью возразила Аминат и, подняв руки к закопченному потолку, запричитала: — О аллах, пусть у этого учителя родится десять детей. Пусть они все вырастут здоровыми. Хоть он и сделал такую подлость моему внуку, я не желаю его детям зла. В конце концов, в чем они виноваты? И пусть у этих детей тоже родятся дети — по десять человек у каждого. И пусть они тоже вырастут здоровыми и крепкими. Пускай эти дети — внуки того учителя — тоже захотят учиться в институте, как мой бедный внук. И пусть ни один из них не поступит. Сделай, аллах, чтобы ему было так же больно, как мне сейчас. Тогда он поймет, какое сделал зло.
— Ну и бабушка у меня, — развел руками Шапи. — Но, увы, твое желание не исполнится — хотя бы потому, что вряд ли учитель будет иметь столько внуков. Это же город — не аул.
— Ничего, отольются ему мои слезы, — с мрачной угрозой произнесла Аминат. — Вот посмотришь, если нет быка, чтобы тянуть плуг, то вместо него впрягают корову.
И Аминат, размахивая руками, вышла из лудильни.
А на ее место на трехногую табуретку села Мугминат и тоже заплакала.
«Ну
