Владимир Коренев - Амгунь — река светлая
«Нет, не отдам я им так просто рыбу!» — подумал он и, осененный какой-то мыслью, лихорадочно вставил весла в колки и рывками загреб к берегу. Он пристал чуть пониже рыбоинспекторского катера, лодка еще и берега не ткнулась, пацанье облепило ее борта. Степан схватил конец и принялся быстро распутывать сетное полотно, освобождая рыбу, ее тут же хватали маленькие ручонки. Когда милиционер с рыбоинспектором, увязая в песке, подошли к лодке, там уже все было сделано: в корме лежала мокрая сеть и две кетины. Они лежали у ног Степана, он стоял прямой, как аршин проглотил, и на лице стыла идиотская улыбка. Рукавом пестрой байковой рубахи он вытер пот, стекающий по лицу, стер и свою ухмылку.
— Чего стоите?! Забирайте!
Домрачев повернулся и зашагал назад к катеру. За ним, оставляя на песке борозды, спешил лейтенант Кудрявцев. Тяжелая кобура шлепала по его ягодице. Потом рев двигателя распорол тишину. Катер ушел в подоспевшие вкрадчиво сумерки.
Степану отказали ноги. Он опустился прямо на ослизлые от крови доски, сотрясаясь от мелкого беззвучного смеха.
Домрачев с разворота дал полный газ, и катер, только пяткой касаясь воды, при всех огнях, с треском прыгал на каждую следующую волну, выметывая из-под себя веер брызг, не плыл — летел.
Домрачев, обхватив штурвал, всматривался в глубину круто взявших сумерек.
Проскочили Элгу, «Елочку», и тут Домрачев почувствовал на своем плече руку лейтенанта. Понял: просит сбросить скорость. Сбросил: ну что еще тебе?..
— Разрешите сигаретку?
Вон оно что…
Заглушил двигатель, закурили. Лейтенант закашлялся, но сигарету не бросил. Затяжки стал делать мелкие. Пообвык, спросил:
— Деревенский?..
— Наш, Лукьянов Степан.
— Все дети его?
— Его. Восемь душ, как ни прикидывай. У нас его восьмеркой навеличивают. Надо полагать, Полина девятым ходит. Прибавка будет.
— Не пойму я этого: зачем нищету-то плодить?
— Нищету, говоришь? — с оттяжкой спросил Домрачев и замолчал, замкнулся, внутри же все кипело.
И лейтенант молчал, курил сигарету. Задумался, видать.
— Вот скажи мне, Виталий Петрович, кто ты есть по роду занятий в нашей жизни?
Лейтенант поднял глаза на него, но смолчал.
— Милиционер, — ответил за него Домрачев. — Надо понимать, блюститель порядка. Так?.. И выходит, что ты должен был по службе сработать опись пойманной рыбы и штрафом обложить этого Степана Лукьянова. Так я говорю?
— В принципе, да.
— Во — в принципе. А по-человечески — отпустили его с богом.
Домрачев последнюю затяжку сделал неторопливо, окурок за борт бросил.
— И против закона, я полагаю, мы не поступили. Одно дело — букву видеть, и другое выходит, когда доподлинное нутро за буквой этой имеется.
Вот он и выложил свою думку лейтенанту. И полегче стало, даже горечь в горле и першение, что появились от встречи со Степкой Лукьяновым, прошли. И теперь дело было за малым, что ответит на его слова лейтенант.
А лейтенант молчал, светлые брови примкнуты, но лицо уже не дергается, хотя серость еще не прошла. И глаза у него какие-то затуманенные. Домрачев не настаивал на немедленном ответе — время терпит. Повернул ключ зажигания, двигатель заревел: катер дернул носом, вытянулся и взял курс на низкие огни Мунгуму.
На берег только успели сойти да катер зачалить, из темноты Гошка Чальцев нарисовался: то ли ждал неподалеку, то ли случайно оказался здесь, но подоспел вовремя.
— Ох и работка у вас, Семен Никитович, с товарищем милиционером, не дай бог!
Домрачев хотел мимо пройти, но Чальцев удержал его за рукав.
— Слыхал, что мужики удумали?
Домрачев махнул рукой лейтенанту: иди, мол. Спросил погодя:
— Какие мужики?
— Пашка да Костька — сети у них ты изъял и рыбу… Побить тебя с милиционером грозят: житья-де не даете.
— Пьяные они?
— Они? Пашка-то?
— Ну хоть Пашка.
— Пашка, тот не очень. Ему бочонок подавай бормотухи. А Костька зараз спьянел. За ружье хватался, силком забрали.
— Врешь все!
— Сдохнуть мне на этом месте, Никитович!..
— Ладно, — Домрачев повернулся, хотел уйти, но Чальцев еще не договорил свое:
— Никитович… — Голос у него стал особо жалостливый, и разомкнулось что-то внутри Домрачева, жаром охватило все тело.
— Нет! — прогремел он. — И не моги даже, не моги.
И, крупно шагая, пошел от берега, ширяя бахилами гальку. Но не к себе домой направился Домрачев — свой дом прошел, даже не посмотрел в его сторону.
Пашка Дровников чуть ли не в конце поселка отстроился. Место там темное, нелюдное, и потому здесь особенно было тихо и далеко слышно, как бьют в деревянный тротуар бахилы Домрачева.
Пашкина жена метнулась от дверей к Пашке, сникшему за столом, завизжала:
— Чего прицепился-то? Что он сделал тебе? Да проснись ты наконец!
Пашка раскрыл глаза, брови поднял:
— А-а, начальство пожаловало! — На ноги встал, наливаясь яростью, сграбастал в кулак клеенку на столе. — Чего надо-то? Чего еще возьмешь? На вот — бери!
— Бери, гад одноглазый! — с визгом подхватила Пашкина жена.
— Заткнись, баба! — Пашка бросил ей под ноги измятую клеенку. — Без тебя разберемся… — И к Домрачеву. — Заарестуешь? Ну, давай, попробуй… — Пашка вытянул вперед руки, пригнулся, ноги расставил шире, упористее. — Може, повезет мне — выбью тебе второй глаз.
Домрачев, недвижно в дверях стоя, сказал тихо:
— Сядь-ка, Пашка, чтоб без греха. Сядь, говорю.
— Чего надо тебе?
— Сядь.
Пашка сел, но глазами зло жег Домрачева.
— Глаз-то я тебе выдрал тогда, Сенька. Помнишь? За Катюху… Во свалка была, а? Что ж, сегодня твоя пора — будем квиты.
— Пятеро на одного из-за угла, — лицо Домрачева перекосилось, сделалась страшным, качнулся он от дверей, но удержался. Вспомнил: не старые счеты сводить пришел он сюда.
Пашка хохотнул, но хохоток невеселым вышел: с Домрачевым единоборствовать — дохлое дело. Сказал, вытянув табуретку из-под стола:
— И ты садись, чего ноги мять.
Баба его, уловив перемену в настроении, закудахтала:
— Садись, садись, Семен… Чайку, может, поставить?
— Чаи некогда пить, пару слов сказать всего Павлу надо.
— Выйди, — сказал Пашка жене. — Да не под двери. — Переждал, повернулся, хмурясь, к Домрачеву: — Чего хотел?
— Чтоб вы бросили игры свои играть.
— А мы играть не думали.
— Чтоб на тоне не видел, вот тебе мое слово.
— Как нам без рыбы теперь обходиться? Не пойму я тебя что-то, Семен. Али нас ты не знаешь? Мы, може, и живем тута потому, что для нас места более нигде нет.
— Знаю, но запрет вышел. Значит — точка, терпи. Для нашей же пользы, — сказал Домрачев.
— Вот сидишь ты, мозолишь глаза мои, и у меня видеть тебя терпеж кончается.
— Ну что ж, — поднимаясь, сказал Домрачев.
Погано было у него на душе: две правды столкнулись лоб в лоб — его правда и правда Пашки Дровникова.
А Пашка на крик перешел и кричал так, будто заставили его искать пятый угол.
— Куда мне счас прикажешь уйти? Куда? Куда ты меня из дому гонишь?
— Да при чем я здесь, Паша?!
— А кто же у меня сеть-то умыкал? Ты. И вот что скажу я тебе, одноглазый ты хрен, слушай: враг теперь ты мой самый первый!
Ушел Домрачев от Пашки, и голова кругом шла от дум черных без конца и края.
Да что это сегодня приключилось с людьми?!
Значит, так… Когда убили прежнего мунгумуйского рыбоинспектора Домрачева Алексея, на собрании все в голос просили, чтоб на его место заступил Семен. А кто другой со службой такой справится? Ну-ка? И шесть лет он был нужен всем, величали его именем-отчеством, ни одного праздника без его присутствия не праздновали — почетным гостем звали. А теперь вона что… Теперь враг он первый!..
Тяжесть плитой чугунной легла на душу рыбоинспектора. Домой пришел он хмурый. Катерина, не дожидаясь слов, спроворила на стол, села напротив, подперла под щеку кулак, попробовала разговор завязать:
— Отощал ты, Семен.
— То ли еще будет, — с невеселой усмешкой ответил он, — месяц только начался. Не забыл пока, толкни меня без четверти одиннадцать.
— Опять ночь блукать будете?
Он промолчал, дохлебывая варенец. Остатки выпил через край, облизал ложку. А жена все смотрела на него.
— Это моя работа, — наконец сказал он, разрезая мясо на одинаковые ломтики и отправляя их в рот.
— Перестреляют вас…
Он уставился в нее, словно первый раз увидел. И она почти выкрикнула:
— Как это сделали с твоим братом! Но у него не было детей.
Он посмотрел и сказал жестко:
— Хватит! Поговорили, и хватит.
— Не думаешь о себе, подумай о детях!
Он вытер полотенцем губы и подбородок, а руки обмыл у рукомойника на крыльце.
