Владимир Малыхин - Наследник
бы я не шила для фронта белье, я бы тоже сходила сума.
На этот раз Виктор постарался пропустить мимо ушей обидное слово «ребенок». Не время было
сейчас спорить с матерью о формулировках. Сейчас она была его союзником.
— Хорошо, маркиз, — сказал Георгий Николаевич, бреясь на террасе у зеркала, — подумаем, куда
тебя определить.
— Что это значит — маркиз?! — настороженно переспросила Анна Семеновна. — Почему ты так
его называешь? Ты что, намекаешь на то, что я воспитала его белоручкой?
— Как?! Разве ты не знаешь? — не унимался Георгий Николаевич, намыливая подбородок. —
Виктор вспыхнул:
— Кончай, отец. Ну что ты в самом деле...
Анна Семеновна недовольно передернула плечами:
— Не понимаю, о чем ты... Ребенок совсем не хуже других. И мне за него... не стыдно... Да, да! Не
стыдно! А если это... плоская шутка... то, право же, она не к месту. . Георгий Николаевич отложил
бритву, обтер лицо полотенцем, улыбнулся:
— Ну, ладно, ладно. Уж больно ты, мать, стала суровой. Не грех ведь и пошутить иногда. А то
совсем закисли.
И он пошел умываться. Прощаясь, он, целуя жену, сказал:
— Ты, брат, расскажи матери, кто тебя в маркизы-то произвел, а то она и вправду на меня
обидится. А виноват-то не я, а Хала?!
— Кто?! — сделала большие глаза Анна Семеновна.
— Какая еще Хала?!
Но Георгий Николаевич, посмеиваясь, уже спускался с террасы к ожидавшей его "эмке".
* * *
Виктор Дружинин был принят на завод в инструментальный цех учеником слесаря-лекальщика.
Завод работал круглые сутки. Ушедших в ополчение кадровых рабочих заменили их жены и
допризывные ребята.
Виктора подвели к старому рабочему в спецовке, похожей на толстовскую блузу. На самом кончике
его мягкого бугристого носа каким-то чудом держались очки в металлической оправе с треснутым
правым стеклышком. Это был знаменитый мастер лекального дела, которого на заводе все
уважительно звали Андреичем. Он поверх очков внимательно оглядел Виктора с головы до ног.
"Оглядывает, как цыган лошадь, еще попросит зубы оскалить", — насмешливо подумал Виктор.
— Знаю, знаю, — скороговоркой проговорил старый мастер, — наслышан. Сынок нашего
директора?
— Не сынок, а сын! — отрезал Виктор.
— Ишь ты! — удивился мастер. — А какая разница? — Сами знаете, — прищурил глаза Виктор.
Старый мастер хохотнул, поправил очки: — Это ты верно говоришь. Знаю. Ну пошли, коли так. — Он
подвел Виктора к индивидуальному шкафчику и достал оттуда куртку-спецовку.
— Возьми-ка, примерь. Это куртка Петра Исаева, он в ополчение ушел. — Наблюдая, как Виктор
ее надевает, сказал: — Почти по плечу, бери себе. — Потом показал рукой на высокий табурет у
обитого жестью стола: — А это теперь твое законное рабочее место. Садись и вникай, буду тебя
ремеслу обучать.
Так Виктор Дружинин стал учеником старого лекальщика Андреича. Виктор внимательно слушал
его слова, наблюдал за его умелыми руками, учился читать чертежи. Поначалу не все у него
получалось, но он трудился со старанием и даже удостаивался иногда скупой похвалы Андреича.
Однажды старый мастер сказал:
— Я твоего родителя давно знаю. Сначала он у нас сменным мастером был, потом начальником
механического цеха назначили, потом директором, а потом... и сам знаешь..., а теперь вот опять во
главе... Он мужик крепкий...
— Отец Вас тоже уважает, говорит, что Вы в своем деле профессор.
Андреич хмыкнул, довольный:
— Ладно, поживем-увидим.
И он заговорил скороговоркой, словно слагал раешник:
— Немец нас никогда не осилит. Ведь наша страна какая? Нет нам ни конца, ни края. А людей у
нас, как народа. Посчитай-ка у проходной завода...
* * *
Любил Виктор Дружинин работать в ночную смену. Ночная смена казалась ему особенно
ответственной. Приятно было сознавать, что москвичи спят дома, а он трудится, он на посту. Значит,
он нужен фронту, нужен даже больше, чем кто-то другой.
Однажды, когда ожесточенные бои шли уже на дальних подступах к столице и воздушные тревоги
сменяли одну другую, Виктор задал Андреичу вопрос, который мучил его с первого дня войны:
— Не могу я понять, куда же делась эта самая пролетарская солидарность? Как же солдаты
Гитлера, сами рабочие и крестьяне, пошли на нас войной? Где же их солидарность?
Андреич долго молчал, поправлял очки, хмыкал носом, потом сказал:
— Я помню, как германцы с нами братались в первую мировую. Было такое дело. Что верно, то
верно... Оболванил их Гитлер. А солидарность-то долго еще надо лекалом доводить... Когда доведем,
тогда уж, почитай, и мировая революция грянет. А пока: смерть фашистским оккупантам! Помнишь,
как в песне: "Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим".
— Пока отдаем, — вздохнул Виктор.
— Отдаем, да не отдадим! — зло сказал Андреич.
Возвращаясь домой после работы, Виктор теперь не стеснялся смотреть людям в глаза. Ему не
стыдно было смотреть на плакат, на котором строгая седая женщина в черном платке, указывая на
него пальцем, восклицала: "Родина-мать зовет!". Иногда она казалась ему похожей на Ниловну из
Горько-вской "Матери", а иногда на Долорес Ибаррури...
* * *
Дружинины уже давно перебрались из Пушкино обратно в город. Их густо заселенный дом
опустел. Почти все мужчины и старшие ребята была в армии, а женщины и подростки, которые не
работали, строилиукрепления на ближайших подступах к Москве. Анна Семеновна тоже была на
оборонительных работах, Георгий Николаевич почти перестал бывать дома, Виктор жил один,
столовался на заводе, но не унывал, надеясь, что скоро все же исполнится его заветная мечта, и он
будет призван в армию. Иногда к нему забегала Маша и несмотря на его протесты прибирала
квартиру и даже стирала кое-какое его бельишко. Днем она работала на швейной фабрике, поэтому
могла бывать у него дома только по вечерам. Однажды, после долгой воздушной тревоги, она
осталась у него на ночь. Они сидели на диване и целовались. Тихо потрескивала "буржуйка", язычки
пламени бросали через щели ее неплотно прикрытой дверки дрожащие блики на стены и потолок.
Неожиданно Маша вскочила, подошла к пуфику, на котором, как всегда, восседал большой плюшевый
Мишка, и повернула его мордочкой к стенке.
— Ты что? — не понял Виктор.
— А зачем он все время смотрит на нас своими пуговками? Ну его...
* * *
В один из последних дней сентября Георгий Николаевич неожиданно приехал домой на рассвете.
Не снимая плаща и кепки, сел к столу и сказал выглянувшему из-под одеяла сонному Виктору:
— Просыпайся, знатный лекальщик, петушок пропел давно...
Понимая, что отец зазря в такую рань не приедет, Виктор вскочил с постели и стал натягивать
брюки.
— Что случилось, товарищ директор?
— Ты ведь запретил директору завода заходить к тебе в инструментальный, стесняешься
родственной связи. Так вот пришлось нарушить твой сладкий сон...
Виктор, продолжая одеваться, внимательно поглядывал на отца.
— Ну ладно, шутки в сторону, — сказал Георгий Николаевич, закуривая папиросу, — получен
приказ об эвакуации завода. Собираться надо и тебе с мамой...
— Как это?! — удивился Виктор. — Ведь она же роет окопы…, а я...
— А ты ждешь повестку из военкомата. Ты это хотел сказать? — перебил его отец. — Знаем, все
знаем. Мир не без добрых людей... Наслышаны...
Виктор смутился, покраснел:
— Ты прости, отец, но...
— Ладно, бог простит.
Виктор искоса поглядел на отца:
— По-моему, мама ни за что не согласится... бросить лопату и уехать.., в тыл. Ты же ее знаешь...
Оба надолго замолчали. Виктор продолжал одеваться, Георгий Николаевич курил.
— Скажи, пап, а здесь кто-нибудь от завода останется? Мастерская какая-нибудь или еще что...
— Хочешь остаться?
— Если мама останется и хотя бы кусочек завода, то мне и сам бог велел...
Георгий Николаевич прошелся по комнате, остановился напротив сына:
— Ты что думаешь, что завод эвакуируется в Сибирь для того, чтобы мы там бабочек сачками
ловили или грибы в тайге собирали? Чтобы победить здесь, надо победить там!... Понял, знатный
лекальщик? Работы там хватит всем — и тебе и маме. — Он помолчал и добавил: — Да и на фронт
оттуда при желании тоже можно попасть.
— Написать заявление в райвоенкомат и уехать? Согласись, отец, это было бы, по меньшей мере...
