Илья Штемлер - Гроссмейстерский балл

Почему она молчит?! Сейчас она его прогонит. Или уйдет сама. Или скажет…

Нина молчала. Филипп протянул руку и дотронулся до ее лица, неловко провел ладонью по сухому шершавому лбу…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Стас ждал на площадке. Он скосил глаза и наблюдал. Папиросный дым проскакивал между сложенными в трубочку губами и закручивался в голубые крендельки. Достойное занятие… Рядом стояли несколько курильщиков. Возможно, те самые, которых Филипп видел, проходя с Ниной в первый день знакомства. На тех же местах, в тех же позах. Они курили серьезно, не обращая внимания на пижонство Стаса.

— Его нет. Будет после обеда, — проговорил Филипп.

Стас бросил папиросу в урну и повернулся к Филиппу.

— Приходил шеф. Спрашивал тебя.

— Ну?

— Не мог же я сказать, что ты пошел к директору с расчетами и докладной, минуя шефа. Неэтично. И врать я тоже не могу. Это…

— Что же ты сказал?! — перебил Филипп.

— Да сказал: я, мол, жду эту штафирку. Но вряд ли он скоро выберется. У него расстройство… Шеф предложил тебе зайти. Вероятно, лично хочет выразить соболезнование. Кстати, если он тебя спросит, почему ты вчера не был на работе, скажешь — не знал.

— Вчера?! Ведь вчера было воскресенье.

— Мой мальчик! В конце месяца нет никаких постов и маслениц. Тем более рядового воскресенья. Начиная с двадцатого один бог — план и одна молитва — штурмовщина. Молятся без выходных. По крайней мере в сборочном цехе. Зато с первого можешь отправляться хоть на Черное море. До двадцатого.

— Что ж ты мне не сказал? Даже неудобно.

— Ты был занят более серьезным делом.

В тоне Стаса Филипп не уловил иронии. Они пошли в сборочный.

Возле верстаков сложены ящики. Из-под откинутых крышек видны готовые приборы. Приборы стоят и на верстаках. Их надо уложить в пустые ящики. Девушки-контролеры проверяют комплектацию, закрывают ящики, навешивают пломбы. Девушки в синих и белых халатах. Приборы серые, светло-желтые (под «слоновку»), коричневые и опять серые с пятнами (молотковое покрытие). Девушек трое: две высокие, одна пониже. Две блондинки, одна брюнетка. Высокие пломбируют ящики — те, что сверху, брюнетка — снизу. Рядом стоит мастер… Старый знакомый, Воробьев. Он же Миллиметр. У Воробьева в руках длинные белые листочки. Он ждет — девушки закончат пломбировать и распишутся на листочках. Воробьев пихает листочки в карман засаленного пиджака. Листочки — это месячная программа. Послезавтра — первое! Миллиметр может взять отгул и ехать на Черное море.

Через неделю заседание балансовой комиссии. У директора в кабинете. Воробьев будет торчать в приемной, листать подшивки старых приказов, рассматривать табель-календарь, интересоваться по телефону: «Кого надо?» — и с тоской смотреть на пухлую дверь-диван.

Комиссия постановляет: премировать за выполнение, депремировать за неритмичность (процентов на десять). Сальдо в пользу… Воробьев доволен! Правда, «депремировать за неритмичность». Придираются. «Неритмичность»? Это же стиль работы! Попробуй иначе! Впрочем, им тоже неохота быть в дураках, тем, кто в заводоуправлении. Кому депремирование, кому экономия. Сло-о-ож-ная механика!

…Две блондинки, одна брюнетка. Высокие пломбируют ящики — те, что сверху, брюнетка — снизу. Рядом стоит мастер.

Воробьев увидел Филиппа.

— Слушай, Филипп Матвеевич. Под корень рубишь. Ведь не выполним по номенклатуре. Не тяни, Филипп Матвеевич.

— Один вопрос, Воробьев, — произнес Стас. — Откуда ты узнал его имя-отчество?

— Не твое дело! В кадрах, вот откуда.

— Вопросов не имею, — проговорил Стас и ушел к настройщикам.

— Что ж делать-то? — заохал Воробьев. — Мы надеялись, все будет чисто… Леонтий Адамыч! Поди сюда!

Воробьев прихватил одной рукой пиджачную пуговицу Филиппа, а другой махал высокому мужчине в халате. Мужчина двигался по цеху в сопровождении Рябчикова.

— А вы думали, что я за «спасибо» буду работать? — нахально, но негромко вопрошал Рябчиков.

— Совесть имей. И так уже на полтораста рублей закрыл. А еще летные получишь.

Голос мужчины в халате звучал виновато и жалобно.

— А это никого не касается. Работал — плати! — не отступал Рябчиков, дергая мужчину за карман халата. — Хватит! В прошлом месяце на двадцать рублей наколол?!

— Да ты не дергай! Спец незаменимый! — прикрикнул мужчина. — Думаешь, с тобой валандаться будем?! Я, начальник цеха, получаю сто шестьдесят, инженер в цехе получает сто десять, а тебе двести подавай?! Разбаловало вас государство.

— Ты нежней, нежней разговаривай.

— Я тебе поговорю нежней. Боишься, что бригада услышит, сколько ты на себя закрыл?! — не унимался мужчина. — Иди на свой участок!

Рябчиков не уходил.

— Вот! — ворвался в паузу Воробьев. — Этот самый!

Филипп освободил пуговицу от пальцев Воробьева.

— А-а-а… Я Шанцов, слыхал? Будем знакомы.

Филипп пожал протянутую руку.

— Что ж ты нам палки в колеса, а?! Нехорошо. Работать-то вместе будем. Под общей крышей. Да ты не бойся.

— Я и не боюсь.

— Вот молодец. Ты должен принять работу цеха. Если не по чертежам, бракуй к чертовой бабушке. Но если по чертежам, должны ее оплатить или нет?

— Должны.

— Ну и верно. Ай, молодец, ай, голова! Должны. Я мог бы подать докладную, пожаловаться. Но я не хочу. Нет, мы с тобой сработаемся. Ты парень толковый.

«Какая челюсть. Дать бы ему крюк правой и накрыть халатом», — подумал Филипп. Шанцов его раздражал.

— Я не срабатываться пришел, а работать!

— Так много не наработаешь. За двадцать лет я всяких перевидал. Такие тоже попадались. Возненавидят — сломают! Иди, иди… Обойдемся! А ты чего уговариваешь?! — повернулся Шанцов к Воробьеву. — Уговаривать всякого?! Требовать надо!

Воробьев от неожиданности вздрогнул, хлопнул кулаком по крышке какого-то прибора и проговорил, бойко глядя на Филиппа:

— Требовать надо, и все.

— Что вы толкуете? Начальства нет?! — встрепенулся Рябчиков. Он работал под Шанцова.

Филипп повернулся и отошел.

День был пасмурный. Цех освещался сиреневыми трубками. Кому взбрела в голову мысль назвать этот свет дневным?! Нелепость! Свет ложился пятнами на стенки и верстаки. Станки казались игрушечными, покрытыми сиреневым лаком.

Прескверное настроение. Все началось с утра. С утра шел дождь. Когда до завода осталось два квартала, Нина оглянулась, выскользнула из-под накидки и заторопилась вперед, одна. Конспирация. Филипп ее догнал. «Перестань! С этим надо считаться. Особенно тебе». — «Почему мне?! Тебя замочит дождь». — «Лучше дождь, чем сплетни». — «Мне все равно. Я люблю тебя!» Он это произнес довольно громко. Люди в блестящих дождевиках напоминали лошадей, покрытых попонами. Никто не оглянулся. Никого это не интересовало. Их любили другие.

Филипп снял накидку и набросил на Нину. «Возможно, она не хочет, чтобы кто-то нас видел. Кто-то один», — мелькнуло в голове. Лакированная пирамидка отдалялась от него. Так испортилось настроение.

— Филипп! Можно тебя на минутку?

Звал Коля. Тот самый механик, что работал с ПОА. Он вытащил шасси одного из трех приборов и что-то завинчивал.

— Знаешь, если ОТК примет приборы с такой биологической защитой, я напишу в министерство.

Филипп присел на край верстака.

— Миллиметр сообщил, что Терновский приказал принять. Так что учти, — продолжал Коля.

Его верстак был покрыт зеленой суконкой. На стене — белый листок с черными шашечками по диагонали.

— «Динамо» проиграло «Нефтянику»?! — воскликнул Филипп. — Когда?

— Один-ноль! Вчера по телику транслировали!

Филипп хлопнул ладонью по колену.

— Вчера?!

Он соскочил с верстака, резко оттолкнувшись руками.

— Да, Коля. Если забракуют прибор, значит, ты ни фига не получишь?

— Как так? Темного нашел! Я по браковочной получу. Меньше, правда.

…Филипп обходил расставленные по полу готовые приборы, пустые ящики, кадки с пальмами. Вчера? Вчера он был счастлив. Это может повториться сегодня, завтра, всю жизнь. Иначе не должно быть! Воспоминания — обрывками фраз, фонарными отсветами, запахом ее тела — врывались в сознание, будоража мозг, заставляя колотиться сердце… Под утро, когда кончился дождь, Филипп открыл окно. На улице прошумел первый трамвай… Они уснули. Весь воскресный день пестрел Цифрами расчетов, скупыми разговорами. Они не вспоминали прошедшую ночь, боялись чем-то смутить друг друга. Филипп думал, что она вечером уйдет. Боялся этой минуты. Но она не ушла…

Филипп не заметил, как очутился у кабинета Терновского.

— Войдите! А-а-а… Филипп Матвеевич!

На столе Терновского лежал ворох длинных белых бумажек — сдаточных. Он подписывал их. Одну за другой.

Филипп сел.