Валентин Селиванов - Свадебные колокола
Фисенко прожил большую жизнь. Но он не знал об этом, он мог только догадываться.
Фисенко достал толстый бумажник, открыл его и сказал:
— Я заплачу. — И он протянул Сёмке гладенькую красноватую бумажку. — Хватит?
Он сказал об этом совеем просто, словно покупал у тёти Маруси в ларьке электрический чайник. Для него это была обычная история: не подмажешь — не поедешь, плохо подмажешь — далеко не уедешь, и Фисенко не испытывал никакого стыда, никакого угрызения совести, как не понимал и не испытывал стыда Нерон, сжигая Рим и отравляя свою жену. Да и знал ли об этом Фисенко?
Сёмка взял десятку.
— Это туда. А обратно? — спросил он.
Фисенко протянул ещё десять рублей. Семён взял деньги, посмотрел на них и широко улыбнулся.
О, как он ненавидел сейчас этого человека с распухшей от флюса щекой! Его душила ярость, презрение к Фисенко, который каждый день понукал его, как собаку. С какой бы радостью он плюнул сейчас в его рожу и бросил ему эти деньги!
Но Сёмка не бросил двадцать рублей. Он весело сказал:
— Чудо номер один, — и порвал на глазах своего начальника деньги на мелкие кусочки. — Можешь считать, что ты дал мне взятку. Мне всё равно. Что ты хочешь в Таёжном?
Фисенко сидел молча на подножке машины и тупым взглядом смотрел себе под ноги. У него был вид пойманного пирата, измученного, какого-то занюханного и никому не нужного. Он был похож на больного, который ждёт своей очереди к врачу, но, когда эта очередь подойдёт, ему неизвестно. А может быть, он потерял сантиметр, которым изо дня в день мерил людей, встречавшихся ему на пути? И теперь Фисенко не знал, как быть без этого сантиметра и что делать.
— Мать у меня в Таёжном, — глухо сказал начальник участка и поднялся с подножки. — Во вторник ей стукнет шесть десятков. Заехать надо, поздравить бы. И все дела.
Сёмке нечего было сказать. Ему стало неловко и стыдно перед Фисенко. Хотя почему стыдно? Он сам тут темнил, балда, и в жмурки играл. Теперь двадцать рублей обратно отдать надо. Что же он за обезьяна, этот начальник участка Фисенко? Понять его невозможно.
Сёмка достал портмоне из брюк. Отличное портмоне! Ему ребята подарили к Восьмому марту. У них тогда в первые месяцы, когда здесь стояли две палатки на тридцать человек каждая, не было совсем девчонок. В женский день подарки дарили каждому четвёртому по списку, и Сёмка попал в этот список. Сёмка вытащил из портмоне две десятки и протянул их Фисенко.
Кто-кто, а Фисенко-то никогда бы в жизни не порвал денег. Смеётесь, что ли? Это преступление. Купеческие замашки, блажь нездоровой головы. И жалко, конечно, это же двадцать рублей, а не пятак. И пятак тоже жалко. Но не мог же он опозориться перед таким мальчишкой, который ещё два часа назад дрожал перед ним как осиновый лист.
У Фисенко под сердцем заскрипели все тормоза, и полетели крепкие и ржавые гайки от этих тормозов, но он твёрдой рукой порвал деньги и выругался:
— Что ты здесь шатаешься? Отгул взял? Так и иди отдыхай! Вот взяли моду — болтаться без дела!
Сёмка повернулся и ушёл.
А Фисенко ещё долго стоял у Вениной машины и смотрел на порванные деньги.
Их ведь можно собрать, эти кусочки, думал Фисенко, и наклеить на папиросную бумагу. Конечно, можно. Попросить тётю Марусю и Зойку, и они обменяют деньги где-нибудь в банке. Это же деньги. Как он мог так опростоволоситься? А может, вот так же и сорвать решётку с окна? Провались она пропадом, эта решётка, сдалась она ему.
Фисенко вконец расстроился. Подумать только, столько неприятностей за один день. Он плюнул себе под ноги и пошёл домой. И чем ближе подходил он к дому, тем сильнее охватывало его желание — выдрать к чёртовой бабушке и решётку и оконную раму вместе с ней заодно.
Зря я её вставил, решил Фисенко. Ей-богу, зря. Помру скоро и что же после себя оставлю — решётку? Выдеру её сегодня. И новоселье сыграть надо, да новоселье справить надо! Он давно обещался, да всё зажимал.
МЭР ГОРОДА
В дирекции Веня проболтался целый час, но в город так и не дозвонился, ничего не было слышно.
Сёмка явно наврал, он и не собирался жаловаться. Больно ему надо. Да и какой прок жаловаться на Фисенко? Он и в могиле с флюсом будет. Только флюс у него на самом сердце. Такого ни один врач не вылечит.
Но дозвониться в город ему очень хотелось, он бы поговорил со Штейнбергом об уголках, чтобы потом не тратить без толку время. И тогда Веня отправился искать почту.
Он искал её недолго, она оказалась рядом, за углом.
В маленькой свободной комнате, которая совсем не напоминала почту с привычными барьерами и окошками, как кассы на вокзале, было тепло и уютно.
Здесь было много стульев, расставленных вдоль стен, и два стола. Над одним из них была надпись: «Приём телеграмм». На столе лежала цветная коробка из-под монпансье с мелочью и стопка бланков. Сам пиши — сам плати.
В углу у окна, за которым виднелись цветные кубики деревянных домов, прямо на полу стояла большая ваза, напоминающая грузинский кувшин, сделанный из чёрной керамики. Ваза была классически проста по своей форме. Певучие линия контуров был и очень удачно схвачены художником. Чёрная гамма блестящих и матовых поверхностей, красиво положенные коричнево-красные полосы из поливной глазури делали вазу нарядной и скромной в одно и то же время. В ней стояли две веточки берёзы с желтоватыми листьями, и ваза подчёркивала красоту поздней сибирской осени. Вене почему-то показалось, что две берёзовые ветки — подарок от любимого человека. Но он тут же забыл об этом.
За вторым столом сидела девушка с веснушками и рыжеватым пучком густых тёмных волос, которая чем-то напоминала стройный кувшин. Веснушек у девчонки было много, и Вене захотелось потрогать и пересчитать их. А разве можно сосчитать звёзды в небе?
Девушка с испуганным выражением на лице осторожно поправляла что-то в пишущей машинке, но древний «Ундервуд» не работал.
— Здравствуй, почта! — сказал Веня.
— Я не почта, а Валя, — ответила девушка.
Она повернула голову к Калашникову. Ей было не больше восемнадцати, и печатная машинка годилась ей в бабушки.
— Мне позвонить в город надо, Валя.
— Позвонить? — удивилась девушка.
— Ну.
— А у нас телефона нет.
— Как это так? — удивился Веня. — Сапожник без сапог, конюшня без лошадей.
— У нас телефоны в каждой квартире.
— Всё ясно, — вздохнул Веня и снова оглядел комнату, задержав свой взгляд на керамической вазе. — Я так и думал, что скорее в Англию пешком доберёшься, чем от вас дозвонишься в город.
— А вы пошлите телеграмму или телефонограмму или письмо-телеграмму, — посоветовала девушка.
— Это мне не подходит. Ты одна здесь работаешь?
— Пока одна. — Валентина улыбнулась и посмотрела на Веню. — И за шефа, начальника отделения, и за себя, и за почтальона. А скоро нас будет трое.
Веня покачал головой.
— Бог в трёх лицах: отец, сын и дух святой. Ну и как?
— Плохо, — сказала Валя и принялась за ремонт «Ундервуда». — План не выполняем.
Веня улыбнулся. Он смотрел на её тонкие руки, чуть тронутые загаром, на розовые ногти, на которых заметил белые крапинки. Говорят, это к счастью.
Он взял в руки древний агрегат и потряс его грубо, изо всех сил, даже сморщился от напряжения, словно пытался вытряхнуть из машинки её душу, если она в ней имелась.
— Что вы делаете? — испуганно сказала Валя.
— Я всегда знаю, что делаю.
Веня перевернул машинку и ткнул толстым красным карандашом, который взял со стола, какую-то поржавевшую деталь. Потом он поставил «Ундервуда» на прежнее место и несколько раз ударил по клавишам — машинка заработала.
— Нежность в такой работе — предрассудок. Надо мыслить конструктивно, — сказал Веня. По глазам девушки он понял, что его авторитет был завоёван по-цезарски — пришёл, увидел, победил.
— Что это за игрушка? — спросил он кивнул на ключ, который только что заметил.
Странно, почему Веня не заметил его раньше? Ключ был метра в полтора, сверкающий, отполированный до блеска, как мрамор, лёгкий и красивый. Он висел на стене, как сувенир.
— Это ключ от нашего города, — сказала Валя.
— А почему он здесь?
— Просто так. Сначала ключ ко мне повесили, а потом и должность мэра пожаловали.
Скромничает, подумал Веня, или стесняется меня. Просто так такой ключ не принесут и не доверят. Что она меня, за дурака принимает, что ли? Ключ от города — это как сердце, не каждому в руки его положишь, и не каждый удержит его. В Париже, говорят, тоже есть ключ от города. Он, верно, весь из золота и хранится у мэра под семью печатями, чтобы не украли. А этот вот ключ повесили на почте у девчонки, которая, должно быть, имеет на него прав в десять раз по десять больше, чем парижский мэр.
— И не стыдно тебе с таким ключом план не выполнять?
