Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана
— Адрес! Дайте мне, пожалуйста, адрес! Я вам деньги вышлю!
Но он в ответ погрозил мне кулаком. Кулак у него был костистый и увесистый. Взмахнув им, он крикнул:
— Адрес? Найдете и так, если не вздумаете счесть это платой за ваш лагерный хлеб!
Вот как дело обстояло… Я еще немного потоптался на месте и пошел от него к самолету. Но потом опять обернулся. Как же все-таки… Контролерша напомнила мне:
— Не задерживайтесь, гражданин. Через три минуты взлет.
Я опять направился к самолету, но остановился и обернулся еще раз. А он поднял руку и вдруг крикнул мне по-фински:
— До свиданья! Счастливый путь!
По-фински он это крикнул. Почти год не слыхал я финских слов, и вот мое ухо уловило их и вобрало в себя, посылая к сердцу: «Някемиин! Оннеа маткалле!». И кто произнес их? Боже мой…
Медленным шагом добрел я до самолета и поднялся по трапу в его корпус. Внутри мне указали мое место. Я сел. Самолет своим ходом выкатился на взлетную дорожку. Моторы его заработали сильнее. Он взял разбег и оторвался от земли. Я полетел в Ленинград.
Так странно тут все устроено. Вы пытаетесь идти своим отдельным путем, но вы не пройдете своим отдельным путем. Вам не дадут здесь пройти в стороне от людей. Вас непременно вытянут из вашего отдельного закоулка на общую дорогу.
Они очень разные, эти русские. Даже их Иваны — разные. Но любой из них непременно выполнит то, к чему назначен высшей судьбой: он не даст вашим костям расположиться раньше срока под одинокой ольхой или березой. Он оттянет их на свою дорогу, впрыснет в них жизнь и, снова превратив их в человека, пустит его по свету совершать новый путь.
Я совершал непривычный путь. Я летел. Подо мной простиралась Россия, а я летел над ней в Ленинград, где было мое жилище — пусть временное. И там ждали меня хорошие русские люди и даже раскрытая книга, где было написано: «Эх, тройка! птица тройка…». Это о России сказал так их великий писатель Гоголь. И ей же, по его предсказанию, должны были уступать дорогу другие народы и государства.
Можно ли представить, чтобы какой-то другой народ избрал себе тот, неведомый еще в истории человека путь, на который ступил русский? И — не вслед за русским, а в одиночку, самым первым. Трудно это себе представить. И уж совсем нельзя представить, чтобы какой-то другой народ вынес это на протяжении почти что сорока лет, не отказавшись от продолжения, ибо это был груз, способный сломить любую другую спину.
Первые шаги в неведомое, где нога могла невзначай провалиться в крутую пропасть или трясину, первые опыты, первые усилия в таких делах, какие до того никому другому не приходили в голову, первые промахи, первая горькая боль от них и первые прививки от новых — все на себе, все своими собственными усилиями, непосильными для любых других. Другим оставалось только перенимать самое выгодное, а над неудачами смеяться. И если бы только смеяться… Кому-то однажды показалось, что за всем этим вообще ничего нет и что можно просто-напросто прибрать все это к рукам. Но как он ошибся!
Откуда у них это непременное стремление размахнуться пошире? Не от просторов ли их земли? Но и размеры сердца тоже не оттуда ли? И вот придет время, когда тесно станет народам планеты, когда невозможно будет каждому из них ютиться в своем отдельном закоулке. И кто из них тогда явится притягательной силой и примером для единения? Не тот ли, для кого уже теперь слова «мое» и «наше» получили новое, разумное и красивое значение, а работа стала не только тем, что дает хлеб для поддержания жизни? И кому тогда отдашь свое сердце ты, Аксель Матти Турханен?
Очень метко сказал когда-то Илмари Мурто про нервы и жилы, которыми срослись наши две страны, такие несхожие по образу жизни и размерам. Не для вражды расположил нас бог так плотно рядом с русскими. И тот же старый Илмари — я снова и снова вспоминал об этом — советовал мне не отвергать руку русского, если она протянется с дружеским намерением. Да, я выполнил твое наставление, мудрый старый Илмари! Не одному русскому и даже не одному русскому Ивану пожал я руку. И только один Иван по фамилии Егоров сам не желал подавать мне руки и смотрел на меня с холодом в серо-голубых глазах.
Совсем недолго летел я по воздуху. И в самом начале полета я съел до крошки все, что было завернуто в газету. А было в нее завернуто два круглых пирожка и два яблока. Мне передал их человек, которому я не успел пожать руку, не успел сказать «спасибо», у которого даже имени не успел узнать. Но проморить его голодом три года в своих лагерях — это я успел.
Кресло подо мной было мягкое и подвижное, оно позволяло откинуться назад и дремать. Но я не откидывался назад и неотрывно смотрел с высоты облаков на эту непонятную страну, так неожиданно вынырнувшую из глубины своих глухих лесов на самое видное место в мире. И, выйдя на самое видное место, чем еще неожиданным и приманчивым собиралась она поразить мир?
67
Около часа провел я среди облаков, а потом опустился на землю в ленинградском аэропорту. Оттуда легковая машина доставила меня за двадцать рублей в Ленинград. Эти двадцать рублей и сверх того еще семнадцать я нашел в боковом кармане пиджака. Я знал, кто их туда положил, но не знал имени этого человека.
Дверь в квартире на улице Халтурина мне открыла Мария Егоровна. При виде меня она сказала обрадованно:
— Ну, слава богу! Наконец-то вы явились. А мы уж тут беспокоиться начали. Нет и нет человека, и вестей от него нет уже две недели. Хотели уж в розыск объявить. Там денежное извещение вам пришло, и записку Надя оставила.
— Кто?
— Надя. Только что была здесь — ягоды завезла. И сразу уехала.
— Куда уехала?
— На вокзал — к поезду торопилась.
— Надежда Петровна?
— Она.
Я кинулся в свою комнату. Да, на столе рядом с раскрытой книгой Гоголя лежало извещение, в котором мне предлагалось явиться на почту и получить шестьсот рублей. И я сразу вспомнил веселого южного Ивана. Это были те самые деньги, которых мне недоставало, чтобы приехать из Крыма в Ленинград. Я сам оставил их на столе там, на Кавказе, по примеру других участников пирушки, и никто не обязан был мне их возвращать. Но он сделал это без обиды для меня, не прибавив к моим деньгам то, что от них отделил хозяин чайной в уплату за угощение.
Рядом с извещением лежала записка, написанная ее рукой: «Уважаемый Алексей Матвеевич! Слыхала о Вашем недавнем посещении нашего колхоза. К сожалению, была в разъездах. О Вашей поездке по стране тоже извещена. Надеюсь, что она Вам на пользу. Поздравление Ваше получила, но не поняла, к чему оно относится. Я тоже на днях уезжаю в южный санаторий. С приветом, Н. Емельянова».
Я метнулся по комнате туда-сюда. Емельянова! А я — то считал ее Ивановой. И письма посылал Ивановой. И она получала их, не поправляя меня. Откуда мне было догадаться, что она носит фамилию покойного мужа? И в санаторий она еще не ездила. Значит, ничего не изменилось в ее судьбе? Значит, за майора вышла совсем другая Надежда Петровна?
Я сбросил парусиновые туфли и надел другие, на каучуковой подошве. Выходя из квартиры, я сказал Марии Егоровне, что скоро приду. Она понимающе кивнула, думая, должно быть, что я пошел за деньгами. Но я не пошел за деньгами. Я пошел прямым путем к Невскому проспекту, чтобы там сесть на троллейбус, идущий в направлении вокзала.
Она пишет мне: «Уважаемый». Значит, она все-таки уважает меня? Такая женщина не станет употреблять это слово зря, кривя душой. Она пишет: «К сожалению». Значит, она сожалела, что я не застал ее дома. Она пишет: «Надеюсь, это Вам на пользу». Она надеялась. Она не просто подумала, что вот, мол, это ему, может быть, пойдет на пользу. Нет, она надеялась. Она с надеждой думала: «Дай бог, чтобы это ему пошло на пользу». Вот как она обо мне думала, пока я колесил по России. Оставалось только доказать ей, что она не напрасно так думала.
Невский проспект был залит солнцем. По обе его стороны текли два многоцветных потока. И в этих потоках все трепыхалось и колыхалось, меняясь местами. Свежий ветер относил в сторону подолы разноцветных платьев девушек и женщин, обнажая их икры и вырисовывая тела. Волосы их под напором ветра тоже смещались в сторону. И даже у юношей они взъерошивались, заставляя их чаще встряхивать головой.
Темная туча, занявшая небосклон со стороны моря, была причиной этого ветра. От нее даже доносилось отдаленное громыхание. Но она еще могла пройти стороной. А пока что солнце пользовалось ясной частью неба, изливая свое сверкание на оба людских потока, где ему было полное раздолье для игры среди этих разных по цвету и яркости легких летних платьев и по-разному загорелых лиц, рук и ног. Усиливая яркость людских нарядов, оно, кроме того, и бликами своими одаривало все, что могло: гладкие бока и створки сумок, пряжки поясов, брошки, ожерелья, глубину глаз, влажную поверхность губ и открытых в улыбке зубов.
