Владимир Успенский - Неизвестные солдаты
Немцы дошли до центральной площади, остановились возле памятника, на газоне, где посуше. Один сел на скамейку, развернул радиостанцию и начал с кем-то говорить через микрофон. Потом солдаты гурьбой направились в двухэтажный дом, где помещалась милиция. Все скрылись в здании, только возле двери остался часовой, да еще один, с флажком в руке, встал на перекрестке улиц. Он потоптался, потер руки, крикнул что-то. Из дома вышел солдат, на ходу развернул плащ и, смеясь, набросил его на плечи регулировщика.
Через час в город въехала колонна. Черепахи-танки скрежетали гусеницами по булыжной мостовой. Грузовые машины были битком набиты пехотинцами в зеленых шинелях и двурогих касках. Колонна прошла через Одуев, не задерживаясь, и остановилась лишь возле реки, когда головной танк подорвался на мине, загородив собой въезд на мост.
И еще один взрыв прозвучал в этот час, но на противоположном конце города. Почтальон Мирошников, выспавшийся к этому времени, был удивлен, что в тюрьме никого нет. Не было рядом с ним на соломе и винтовки, только лежали две пустые поллитровые бутылки. Чумной с похмелья Мирошников побродил по коридору, по камерам, разыскивая истребителей. Голова соображала туго, никак не мог понять, в чем дело.
Посмотрел в окно. По шоссе одна за другой с равными интервалами въезжали в город незнакомые, странной формы машины. Внизу, под тюремной стеной, стоял мотоцикл с пулеметом в прицепной коляске. Сверху лежала зеленая шинель. Во дворе, через улицу, ходили немцы и громко разговаривали.
Мирошников решил, что, пока он спал, немцы разбили истребительный батальон и захватили город. Мирошникову стало совестно. Он обругал себя старым пьяницей, идиотом и другими, более вескими словами, потом достал из кармана гранату, выпрошенную им у красноармейцев, и бросил эту гранату из окна прямо в коляску мотоцикла. Взрыв напугал Мирошникова. Он убежал на чердак и сидел там до глубокой ночи. Но немцы не искали его. Они, вероятно, не поняли, что случилось. Постояли вокруг искореженного мотоцикла, покричали друг на друга и ушли.
Боевые действия в Одуеве на этом закончились.
Танки и грузовики шли по центральной улице Одуева целый день. Жители никогда не видели столько техники сразу. Гул и грохот слышны были на окраинах. С наступлением темноты немцы начали растекаться по всему городу. Две машины, легковая и грузовая, остановились возле дома Булгаковых. Антонина Николаевна, схватив в охапку Людмилку, побежала в дальнюю комнату, в старую половину дома.
— Гриша, скорей!
Григорий Дмитриевич, волоча полушубок, кинулся в чулан. Захлопнул за собой дверь, потом приоткрыл ее.
— Трубку забыл, Тоня, трубку!
— О, господи! — воскликнула она, плечом отталкивая мужа, опустила старый ковер, заранее прибитый над дверью, задвинула железный засов.
Немцы уже были в доме, на «чистой» половине. Они тяжело топали сапогами, разговаривали по-хозяйски громко. Слышался голос Марфы Ивановны, неестественно бодрый, натянутый. Антонина Николаевна стиснула руками виски и опустилась в старое с вылезшими пружинами кресло, жалобно пискнувшее под ней.
Начался кошмар, продолжавшийся потом трое суток. Булгаковы не были больше хозяевами в собственном доме. В полутемной холодной комнате часами сидели молча, не двигаясь, чтобы не привлечь внимания немцев. Даже Людмилка присмирела и затихла, понимая опасность.
За стеной все время не прекращался гвалт, шум, хохот. Что-то трещало там и ломалось. Одни солдаты уезжали, другие приезжали. Во дворе то гудели моторы, то ржали лошади. Немцы возили с собой радиоприемники. И днем и ночью резким металлическим голосом кричал диктор, гремела музыка.
На кухне, где безотлучно находилась Марфа Ивановна, непрерывно варили и жарили что-то. По всему дому расползался чад, запах горелого мяса, смешивавшийся со сладковатым, непривычным запахом сигарет. Бабка иногда прибегала в комнату, совала Антонине Николаевне хлеб, сало, куски жареной курицы. Для Людмилки принесла даже плоский немецкий котелок с бульоном.
— Осторожно, мама, прошу тебя, — умоляла ее Антонина Николаевна. — Не надо нам ничего, сухари у нас есть.
— И-и-и-и, милая, — качала головой бабка. — У этих барахольщиков добра много, не обедняют… И опять же наше они едят-то. У Максимовны всех кур порезали.
— Не груби с ними, себя береги.
— А что мне подеется? Куда ж они без меня? Даже печку, анчихристы, растопить не умеют.
И уходила неторопливо, вперевалочку, услышав за стеной крики: «Русс! Матка! Ком маль шнель!»
Антонина Николаевна беззвучно плакала в темноте, ломала тонкие пальцы. Вздрагивала, ежеминутно ожидая чего-то ужасного. Войдут немцы, разыщут Григория и убьют. Или Славку. Или схватят ее и потащат туда, к себе… Но немцам совершенно не было до них дела. Лишь один раз, оттолкнув раскрылатившуюся на пороге бабку, вперся в комнату детина с растрепанными волосами. Постоял, покачиваясь, щуря глаза, хмыкнул и ушел, хлопнув дверью. Антонина Николаевна едва не упала в обморок.
Славка был оглушен и подавлен случившимся. Раньше война, подготовка к бою являлись для него в большей степени, интересной игрой, нежели реальностью. И вот теперь в его доме ходят и орут фашисты, гитлеровцы, которых он ненавидел и презирал еще с тех пор, когда они убивали детей и революционеров в Испании. Раньше Славка считал, что стоит ему взять винтовку, и он вместе с Красной Армией победит их. Но все получилось как-то странно. Жизнь вдребезги разбила Славкины иллюзии. Надо было по-новому думать и по-новому смотреть на все. А как — этого он не знал.
Ольга Дьяконская, в валенках, в зимнем пальто лежала на матрасе возле стены, накрывшись теплым платком. Раз и навсегда приказала себе ни о чем не рассуждать и не волноваться. Тревожило ее только одно: не уехал ли из города врач Яковлев, который так хорошо умеет принимать детей.
Она с интересом вслушивалась в разговоры за стеной. Это, по сути дела, было ее первым столкновением с настоящими немцами, и ей было приятно, что она довольно хорошо понимает и чистый сухой язык берлинцев и медлительную, полную трудных, почти непереводимых выражений, речь крестьян.
Ей не было страшно еще и потому, что в разговорах немцев она не находила угрозы. Солдаты беседовали о своих делах, ворчали на то, что их быстро гонят вперед, не давая как следует отдохнуть. Двое заспорили и чуть не подрались из-за каких-то подков.
Перед едой немцы каждый раз пили водку, делались крикливей, говорили всякие мерзости, встречали гоготом плоские сальные шутки. Ольга болезненно морщилась. Она хорошо знала и с детства привыкла уважать немецкую культуру: музыку, стихи, живопись. Когда-то Германия представлялась ей сказочной страной, населенной сильными, добрыми людьми, трудолюбивыми пахарями, милыми гномами и русоволосыми голубоглазыми принцессами. И в этой стране всегда звучит тихая, приятная мелодия, похожая на журчание ручейка. Она давно поняла, что все это выдумка, но какое-то романтическое чувство сохранилось еще в ней с детских лет. А теперь немцы будто нарочно старались очернить, испохабить ее представление о их родине.
Какой-то солдат, чавкая, рассказывал, как он правел отпуск. Жена его беременна. Он очень любит ее и бережет. Но он изголодался без женщин. Поэтому три раза в неделю пришлось ходить в публичный дом. Жена не возражала, только просила, чтобы он каждый раз мылся в бане. Но однажды баня была закрыта, жена не пустила его на кровать. Пришлось спать на полу, как в походе.
— Скоты! — вырвалось у Ольги.
— Что? О чем они говорят? — придвинулся к ней Славка.
— О домашних животных.
— Ну-у-у, — разочарованно протянул тот.
В разговорах немцы называли номера своих воинских частей, количество машин, танков, говорили о потерях, которые понес тот или другой полк. Ольга узнала, что через город проходят части и обозы 31-й и 131-й дивизий из армии генерала Гудериана. Вероятно, эти сведения как раз и составляли то, что именуется военной тайной. И было обидно, что ей некому рассказать, поделиться услышанным.
На следующий день немцы покинули город. Они все сразу ушли на Тулу, не оставив в Одуеве ни машин, ни повозок. Только по шоссе изредка проезжали грузовики. Булгаковы, еще не веря, что все обошлось благополучно, просидели в комнатушке до темноты. Только ночью, тщательно завесив окна, они зажгли свет и принялись за уборку. Комнаты были захламлены. На полу валялись коробки из-под сигарет с яркими этикетками, пробки, консервные банки, какие-то остро пахнущие масляные тряпки. В книжном шкафу выдавлено стекло, два стула разломаны.
Григорий Дмитриевич вылез из чулана постаревший, будто просидел там не трое суток, а десять лет. Взгляд у него растерянный и виноватый. Его бил озноб: продрог в холодном помещении. Сразу полез на печку.
Женщины убирались долго, до тех пор, пока измотавшаяся за эти дни Марфа Ивановна заснула, присев к столу. Уронила на руки седую голову с жидкими, растрепанными волосами и захрапела негромко. Антонина Николаевна и Славка легко подняли ее, перенесли на кровать.
