Владимир Успенский - Неизвестные солдаты
Дома Славка степенно изложил все, что запомнил. Главное: сдать оружие и не выходить вечером на улицу. А еще — явиться в комендатуру.
— Пап, учет — это про тебя.
Григорий Дмитриевич усмехнулся, погладил бритый череп и вдруг показал Славке фигу. Славка захохотал. Антонина Николаевна посмотрела на них и заплакала.
— Ну, опять, — всплеснула руками Марфа Ивановна. — Такая тощая, откуда в тебе вода-то берется?! Ну, полили слезы, и хватит. Дела надо делать.
Женщины ушли на кухню. Григорий Дмитриевич не спеша раскурил трубку, положил руку на плечо сына.
— Ухожу я сегодня.
— Сегодня нельзя, уже поздно.
— Ихние приказы не для меня писаны… Василису Светлову ты знаешь? Через нее будем связь держать. Только сам ты не рыпайся. Когда нужно, я тебе вестку подам.
— Ладно, папа.
— Ну вот, Славец. Один ты, значит, мужчина теперь в доме. Все теперь на тебе. Мать береги, Людмилку, Ольгу. Хотел я внука дождаться… Да что там, — досадливо махнул он рукой. — К доктору Яковлеву сходи, поговори с ним… Ну, учить не буду, жизнь научит. Главное, сынок, мужества не теряй. Мы такие, все перенесем и жить будем, понятно?
Славка, посерьезневший, строгий, глядя на отца, чуть заметно кивал головой.
* * *В железную балку ударила разрывная пуля. Мельчайшие осколки ее разлетелись с тонким писком. Виктор запоздало согнулся, прикрывая лежавший на коленях листок бумаги. Потом перебежал в другое место, за простенок. Бумагу он добыл с великим трудом, надо было беречь ее. У красноармейцев не осталось ни клочка, даже письма извели на курево. У кого имелись деньги, те сворачивали самокрутки из ассигнаций. А Виктору обязательно нужен был чистый лист.
Пожилой пулеметчик Ванин, крикливый и раздражительный, спросил, зачем это понадобилась командиру бумага. А когда узнал, то крякнул удивленно, вытащил из-за пазухи потертый кошелек. Листок отдал не сразу, примерялся разорвать на две части, но, поколебавшись, протянул целиком. Сказал недовольно:
— Из тряпки, что ли, теперь цигарку вертеть? Больно неподходящее время ты для своего дела выбрал.
— Насчет времени это ты зря, — ответил ему Виктор. — А жив буду, я тебе за этот листок целый книжный магазин подарю.
Острой бритвой он очинил огрызок карандаша, подложил полевую сумку так, чтобы не проминалась бумага. Тщательно выводя каждую букву, написал сверху:
«Парторгу товарищу Южину И. И. от старшего сержанта Дьяконского В. Е. Заявление».
Поставил точку и задумался: а дальше? Он никогда не видел, что пишут в таких случаях. Надо бы изложить на этом листке все пережитое, все свое прошлое и настоящее. Он хочет стать большевиком именно теперь, в трудное время, потому что верит в непобедимость своей страны, верит в торжество коммунизма и отдаст все силы… Нет, это было слишком выспренне и казенно. Надо по-другому. Именно сейчас, когда многие испытывали страх и сомнение, когда находились люди, тайком рвавшие партийные билеты, он хотел заявить: дороже Родины и партии для него нет ничего. Он клянется в этом памятью погибших товарищей, клянется своей жизнью… Только нужно найти слова, чтобы выразить все это.
— Командир! Товарищ командир, подите сюда! — позвал его дежуривший у окна наблюдатель. Виктор поморщился — не дают подумать. Сняв пилотку, осторожно накрыл ею бумагу.
Выглянул в окно. Знакомая, ставшая привычной за трое суток картина. Захламленный заводской двор с лужами, поваленный забор, бурое поле, линия немецких окопов. А дальше — едва различимые за туманной сеткой мелкого дождя силуэты грузовиков на дороге. Если бы прекратился дождь, можно было бы видеть, как буксуют машины, суетятся вокруг них солдаты.
— Зачем звал? — спросил Виктор наблюдателя, парнишку из ополченцев, имевшего от военной формы только пилотку.
— Вон там, правее межи, фриц шевелится. За картошкой, наверно, вылез.
— Точно, — пригляделся Дьяконский. — Ползет, шельмец. С одного выстрела снимешь?
— Не ручаюсь.
— Буди Ибрагимова.
Узкоглазый скуластый красноармеец подошел, потирая затекшую щеку: он спал, подложив под голову кирпич.
— Ибрагимов, работа для тебя, — сказал Дьяконский.
Тот кивнул, посмотрел в окно. Этому охотнику не следовало подсказывать, мог обидеться. Сам заметил немца, вскинул винтовку и выстрелил, почти не целясь. Немца будто стегнули плеткой: вскочил, подпрыгнул и сразу же повалился. Ибрагимов взял винтовку к ноге и повернулся к Дьяконскому.
— Разрешите отдыхать, товарищ старший сержант?
— Идите, досыпайте, — дружески подтолкнул его Виктор.
Паренек-ополченец восхищенно зацокал языком.
— Ну, человек! Как из железа склепан.
— Кадровик, — ответил Виктор. — Перед войной второй год дослуживал.
Дьяконский насторожился, услыхав нарастающий свист.
— Ложись! — потянул он вниз паренька и сам бросился на пол.
Во дворе резко треснул разрыв, косо стеганула в оконный проем земля. Второй снаряд ударил в верхний этаж. Потом взрывы замолотили один за другим. Полуподвальная комната, в которой находился Виктор, наполнилась дымом и гарью.
— Ну и паразиты, — ругался паренек. — За одного фрица десять снарядов сыпят. Что значит — богатый народ!
Дьяконский дождался конца обстрела, посмотрел, не затевают ли чего немцы. Они уже не раз пробовали подобраться к заводу под прикрытием артогня. Но сейчас они, вероятно, стреляли в отместку за убитого. Это еще не самое худшее. Виктор снова сел на груду кирпичей и положил на колени бумагу.
Никогда раньше Дьяконский не чувствовал себя таким уверенным, как в последние недели, хотя недели эти были, пожалуй, самыми трудными и самыми страшными в его жизни.
Сначала группа старшего лейтенанта Бесстужева отбивала атаки западнее Харькова. Людей было много — в группе насчитывалось полторы тысячи человек, но лишь половина имела оружие. Харьковчане могли выставить сколько угодно добровольцев, но в городе не осталось винтовок. Были использованы даже учебные. Дырочки, просверленные в их стволах, заливали металлом. Из таких винтовок опасно было стрелять.
Красноармейцы и ополченцы лежали в окопах через одного. Когда кого-нибудь убивало, винтовку брал сосед. Многие ополченцы умирали, так ни разу и не выстрелив по врагу. На место убитых из тыла приходили новые.
Костяком обороны были бойцы, которых Бесстужев и Виктор привели сюда из-под Киева. Эти люди умели драться. Немцы не смогли потеснить их. Но к концу третьего дня все равно пришлось отступить. Фашисты пробили где-то брешь и вышли на окраину Харькова.
Целую неделю потом продолжались уличные бои и самом городе, упорные, изнуряющие, ужасные по своей жестокости. Немцы продвигались вперед, разбивая дома, в которых засели красноармейцы, оставляя за собой груды развалин.
Бойцы, оглохшие от непрестанного грохота, падали и засыпали от усталости. Их некому было сменить, а приказа об отходе они не получили. Бесстужев был ранен, когда фашисты заняли центр города. Виктор не видел, как это произошло, ему рассказал потом парторг Южин. Немецкие танки прорвались к командному пункту. Бесстужев захватил с собой двух красноармейцев с ранцевыми огнеметами и выскочил на улицу. Струя огня ударила в головной танк, и он сразу вспыхнул. Загорелась вторая машина. Немцы отъехали назад, к перекрестку, и долго стреляли оттуда. Бесстужева привели на КП с наспех перевязанной головой. Осколок снаряда распорол ему щеку, полоснул по виску, чуть не задев глаз. Он захлебывался кровью и не мог говорить. Его положили на шинель и унесли неизвестно куда — искать перевязочный пункт.
Командование группой принял Дьяконский. Первым долгом он вызвал старшину Черновода и старшего сержанта Носова, приказал им догнать Бесстужева и доставить в медсанбат. «Отбейте повозку, машину, что хотите. Старший лейтенант должен жить!» Им не надо было объяснять: они сами любили Бесстужева. Они ушли, и с тех пор Виктор ничего не слышал ни о них, ни о старшем лейтенанте.
В городе уже не было организованной обороны, в разных местах сопротивлялись разрозненные группы. Виктор ночью собрал бойцов. За неделю многие погибли, часть людей отбилась от своих, была отрезана немцами. Около ста человек, из них больше половины ополченцев, увел с собой Виктор. Бойцы были измучены до крайности, оголодали, оборвались. Но для отдыха не было времени. Они вышли на шоссе и влились в общий поток отступающих к Северному Донцу.
Двигались еле-еле. Дорога, истоптанная тысячами ног и разъезженная множеством колес, превратилась в реку жидкой грязи, в которой тонули машины и повозки. Лошади рвали постромки. Красноармейцы волокли доски, плетни, охапки соломы. Но дорога поглощала все, засасывала обломки разбитых грузовиков, трупы людей и коней.
За час продвигались на полтора-два километра. Бойцы падали. Несколько человек захлебнулись в грязи, их затоптали идущие сзади. Так можно было растерять всех людей. Виктор приказал свернуть к большому кирпичному зданию сахарного завода. Дотащившись до помещения, красноармейцы валились на пол и засыпали. Казах Ибрагимов стоял, опершись на винтовку. Покачивался, глаза его закрывались. Спросил, едва ворочая языком:
