Владимир Успенский - Неизвестные солдаты
— Немцы будут здесь завтра.
— Не раньше?
— Нет, мы два моста у них на пути взорвали. С ремонтом провозятся. Да они и не спешат тут. Они идут к Туле по автостраде. Там танки… Есть сведения, что они уже взяли Плавск. Значит, мы тут уже наполовину в мешке. А они нас особенно не торопят. Тулу возьмут — путь перекроют.
— Возьмут? — спросил Григорий Дмитриевич.
— Все может быть. Не знаю… Но учтите, я отхожу последним, за мной никого нет. Мост через Упу мы заминируем, завод и административные здания сожжем. Советую вам уходить вместе со мной или…
— Ну, слушаю.
— Или распустить людей по домам. Я не имею полномочий распоряжаться, но… Со смертью шутить нельзя. Немцы уничтожат вас за полчаса…
— Эх-хе-хе, — вздохнул Григорий Дмитриевич. — На вашем месте я тоже бы такой совет дал. За советы партийный билет выкладывать не придется.
— Понимаю, — сказал капитан. — Желаю успеха. Дайте мне двух человек, знающих город. Они помогут саперам.
— До свиданья, — пожал Булгаков протянутую ему руку. А когда остался один, стиснула его сердце тревога, почувствовал себя очень слабым. И у других истребителей радость, вызванная приходом красноармейцев, сменилась унынием.
— Нас теперь можно сравнить с пограничниками, поскольку мы находимся впереди всех, — сказал старенький врач Яковлев.
— Первый удар прямо нам по сопатке, — согласился почтальон Мирошников.
Григория Дмитриевича встречали вопросительными взглядами: «Ну, начальник, о чем думаешь?» Ждали от него каких-то действий. И сам он понимал: надо что-то предпринять, но не знал, что именно. Вообще-то приказ райкома они выполнили. Простояли на позиции целые сутки. За это время километров на сорок успели уйти обозы, уехать эвакуированные. А с другой стороны, было как-то совестно: готовились к бою, но не сделали по фашистам ни одного выстрела. Булгаков колебался.
Между тем Славка, которому до чертиков надоело сидеть на почте, вознамерился было сходить на часок домой. И только подпоясал он ремнем пальто, как телефонистка, повернувшись к нему, сказала удивленным шепотом:
— Немцы…
Она назвала село. Славка схватил теплую и влажную телефонную трубку.
— Алло, алло! — слышалось в телефоне.
— Слушаю!
Где-то на другом конце провода женщина, задыхаясь от волнения, рассказывала, что происходит у нее перед глазами.
— Машины-то большие да черные. Три штуки… Федотов плетень раздавили… На тот край, к мельнице подались. Ой, товарищ, я лучше домой побегу. Там вон с горки идут пешие.
— Бегите, бегите! — крикнул Славка, которому страшно стало за женщину. — Только аппарат разбейте!
Женщина всхлипнула, запричитала скороговоркой: «Родненькие, до свиданьица! Ой, еще идут, господи спаси и помилуй! До свидания, люди добрые!..» В телефоне заскрипело, треснуло что-то, и звук пропал. Пустая, безжизненная тишина.
Старушка неуверенно, вздрагивающей рукой вытащила штепсель и воткнула его в другое гнездо. И едва соединилась с другим сельсоветом, как в трубке забубнил испуганный мужской голос: приехали немцы на подводах, ходят по избам, стреляют собак…
Славка вызвал к телефону отца.
О том, что фашисты появились в двух ближних селах, скоро узнали все истребители. К тюрьме прихромал из слободы Герасим Светлов. Капюшон дождевика глубоко надвинут, лицо, напоминающее лик старинной иконы, потемнело еще больше.
— Зачем тебя принесло? — спросил Григорий Дмитриевич.
— А чего мне там одному-то делать?
— Как одному? А взвод?
— Нету взвода, Григорь Митрич. Мужики, понимаешь, по домам разошлись, пока немец все пути-дорожки не перекрыл.
— А ты куда смотрел?
— На них и смотрел, — усмехнулся Светлов. — Чего же я с ними поделаю? Народ вольный, как хотят, так и воротят.
Григорий Дмитриевич выругался. Хмурился, делал злое лицо, а внутри, подленькая, шевельнулась радость. Вот так разойдутся все, и будет каждый за себя в ответе.
— Может, и мне домой податься? — спросил Герасим. — Ведь я инвалид по чистой.
— Умная ты голова, — хмыкнул Григорий Дмитриевич. — Разве командиров о таких делах спрашивают!
— И то верно, — согласился Светлов. Он вышел куда-то и исчез без следа.
У истребителей разом объявились старые хвори. То один, то другой просил отпустить домой на ночь, чтобы отлежаться в тепле. Григорий Дмитриевич направлял всех к врачу. Доктор Яковлев, добрая душа, у любого отыскал бы больное место. А эти его старые пациенты и впрямь были нездоровы. Яковлев тряс козлиной своей бороденкой и выписывал на бланках бюллетеней отпускные справки. А те, кому стыдно было жаловаться на болезнь, уходили домой просто так, пообещав скоро вернуться.
Незаметно растаял, рассеялся батальон. Осталось в нем три десятка человек, коммунисты да комсомольцы. Собрались все в одной комнате. Пожилой однорукий рабочий Пилюгин сказал решительно:
— Ну, товарищи, нечего нам тут ковыряться. Из немцев мы такой силой все одно кровь не достанем, а они из нас кишки выпустят. Есть предложение кончить эту петрушку. Теперь кому как совесть подскажет. Лично я — в деревню… А там, может, дальше подамся… Как, товарищ командир?
Григорий Дмитриевич не успел ответить. Молодой, крепкий парень — монтер, не взятый в армию из-за плоскостопия, крикнул раздраженно:
— Какой он командир?! Тряпка! Развалил все дело!
Григорий Дмитриевич тяжело повернулся, раздувая ноздри. Кипел яростью, не находя слов ответить обидчику.
— Выйди отсюда, щенок! — толкнул парня Пилюгин. Монтер выругался и выскочил в коридор, громко хлопнув за собой дверью.
В углу на соломе заворочался не замеченный раньше почтальон Мирошников. Он уже успел напиться водки, успел выспаться, и сейчас, разбуженный шумом, снова приложился к бутылке.
— Июды, — сказал он и икнул. — Все июды Троцкие… Всех перестрелять надо. Григорь Митрич, дай мне пять ипонских патронов…
— Вдрызг, — произнес кто-то. — Не обращайте на него внимания… Ну, товарищи, не поминайте лихом… Я на Тулу.
— Вместе, Васек! Только домой заскочим с матерью повидаться.
— Гляди, а то потом немец пятки оттопчет!
У Григория Дмитриевича защекотало в носу: тяжело было прощаться со старыми знакомыми, оставаться в ожидании неизвестного. Пилюгин хлопнул его по спине.
— Ничего, командир. Кучей нам несподручно сейчас… Люди-то, заметь, с винтовками разошлись. Сто винтовочек на руках — это не шутка.
— Ты, значит, в деревню? — спросил его Булгаков.
— На первое время. Залезу в щель, да поглубже, — усмехнулся Пилюгин. — А недельки через две осматриваться начну.
— Разыскивать тебя где?
— Сам еще не знаю. Но ты об этом не беспокойся. Жив буду — объявлюсь, когда срок придет. Ну, командир, последние мы тут остались. Пойдем, что ли? — Надо идти, — вздохнул Григорий Дмитриевич.
Захватив на почте Славку, Булгаков вместе с ним возвратился домой. Чтобы перебить невеселые думы выпил сразу два стакана водки и быстро уснул. После полуночи в городке занялось несколько пожаров. Горел сушильный завод, горел исполком. В багровых отблесках метались, прыгали по земле черные тени. Далеко был слышен треск и гул разбушевавшегося огня. Пожары никто не тушил. Казалось, в городе не осталось ни одного человека. Люди жались возле окон, смотрели в щели ставень, забирались на чердаки. Плакали испуганные дети. Подняв к иконам выцветшие глаза, молились старухи, прося защиты у последней надежды своей, у Христа-спасителя.
Немцы вступили в Одуев в середине дня. Они приехали на большом трехосном грузовике. Но грузовик на окраине забуксовал, остановился. Солдаты вылезли из кузова и пошли пешкам по совершенно пустой улице. Их было человек пятнадцать, все рослые, в одинаковых серых мундирах, в узких брюках, заправленных в сапоги с широкими раструбами. Из-за голенищ торчали магазины для автоматов. К ремням прикреплены связки гранат на длинных деревянных ручках, похожие на толкушки.
Было холодно, однако немцы шли без шинелей. Некоторые даже расстегнули воротники мундиров, под которыми виднелись добротные свитеры. Солдаты вели себя очень спокойно и буднично. Шагали не спеша, переговаривались, покуривали. Один остановился и оправился у забора. Больше всего поразило жителей, нервы которых были взвинчены до предела, что немцы очень заботились, как бы не запачкать свои сапоги. Там, где грязь разливалась во всю улицу, солдаты прижимались к домам, пробирались один за другим, растянувшись цепочкой. Их спокойствие, их полнейшая уверенность в себе действовали угнетающе. Вот так прошли они половину страны, так пойдут дальше. Им было привычно первыми вступать в чужой город. Они будто знали, что никаких неожиданностей не встретят, или были убеждены, что с любой неожиданностью быстро справятся.
