Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй
— Мои помощники выслушают ваши дополнительные показания, если… — Он встал. — Если у них найдется время.
Караульный офицер указал пленным на двери, и, как обычно, следуя по двое, они вышли из замка.
Мичман шел молча, опустив голову, рассматривая под ногами камни. Раз или два Хлебников взглянул на него с чувством того неприятного интереса, с каким он рассматривал в Африке пойманную змею: и не хотелось взглянуть еще раз, и все же было интересно. Он приметил: тонкие губы Мура шевелились, на нежной коже липа проступали багровые пятна. Хлебников знал — у Мура это было признаком крайнего нервного напряжения. «Наверное, окончательно убедился, — подумал штурман, — что все подлые планы рухнули… А теперь он будет отыскивать еще какую-нибудь лазейку…» Но когда Мур заговорил, штурман удивился его усмешке и беспечному тону:
— Странный он, однако, человечек, этот буниос! То допытывается признаний, то не хочет слушать. Я хотел признаться ему наедине, что сознательно сбивал его все время с толку; просто проверить хотел, сможет ли он разобраться во всей этой путанице? Тут задорная мысль у меня была: ну-ка, буниос, кто из нас сильнее?.. Ха-ха! Старик, оказывается, сдался? Он понял, что я играю и его нервами, и чином!
Никто из пленных не отозвался на эти слова. Мур помолчал и, несколько ускорив шаг, приблизился к Головнину.
— Между прочим, Василий Михайлович, есть одно важное дело… Теске сообщил мне об этом по секрету. На корабль нас будут переводить по два человека. Ехать вам первому ни в коем случае нельзя, да и неудобно… Почему? Потому, что из-за вас мы перенесли столько несчастий. И матросов первыми посылать нельзя — глупы они, очень уж глупы, того и смотри, какую-нибудь выходку допустят. Я должен отправиться первым, а со мной Алексей: он ведь уже три года в плену, а матросы только по два года… Вы сами должны попросить японцев, чтобы меня отправили первым. Если вы не сделаете этого — вы можете погибнуть.
— Что это за новые фокусы? — недовольно спросил капитан.
Мур подошел еще ближе и, касаясь подбородком плеча капитана, зашептал торопливо:
— Японцы хотят захватить Рикорда и двух офицеров… Будет, конечно, кровопролитие. Вас непременно убьют. Но я уговорю Рикорда и офицеров, чтобы сменили нас здесь, в тюрьме, добровольно… Они согласятся! Я сумею убедить…
Головнин смеялся редко. Но теперь он громко засмеялся и отстранил мичмана плечом.
— Эти басни можете рассказывать мальчишкам. Да и мальчишки-то не поверят. Довольно.
Вечером в доме заключения Федор Мур объявил голодовку. Он голодал двое суток, а на третий день, воспользовавшись тем, что пленных вывели на прогулку, уничтожил общий обед.
После обеда он сошел с ума. Караульные смотрели на него озадаченно. Размахивая руками, брызгая слюной, он кричал испуганно и визгливо:
— На крыше сидят японские чиновники… Слышите? Они все время упрекают меня. Вот слушайте, они говорят: он ест наш рис и пьет нашу кровь!.. Они хотят меня убить и каждую ночь советуются об этом с капитаном… Я не поеду в Россию, нет, не поеду!.. Я просился на службу к губернатору, а Михайло Шкаев за это оденет на мои руки кандалы!..
Моряки терпели это буйство целые сутки, но потом Хлебников сказал ему резко:
— Федор Федорович, стыдитесь малодушия!.. Вашему сумасшествию никто не верит… Не валяйте дурака.
Мичман притих, задумался и долго сидел в уголке, замкнутый и безучастный. Потом он попросил кисточку, чернила, бумагу и своим красивым, витиеватым почерком написал крупно: «В смерти моей прошу никого не винить». Записку он украсил крестиками и цветочками, целым венком незабудок, так что получилась недурная картинка. Эту картинку он положил на свою постель в изголовье и отправился на прогулку во двор.
Через несколько минут Теске прочитал записку. Он кликнул караульных и бросился к Муру. В дальнем углу двора, за «озером», за стеблями тростника, мичман сидел, прислонясь к нагретому солнцем забору, и сладко дремал…
Свой суровый приговор он пытался привести в исполнение трижды, но каждый раз был недостаточно осторожен: караульные отобрали у него обрывок веревки, тупой кухонный нож и длинный ржавый гвоздь, который он уже поднес ко рту, намереваясь, по-видимому, проглотить. С гвоздем он расстался без особого сожаления, а за обедом с удовольствием проглотил жареного цыпленка, поданного ему из предосторожности без костей.
Японский доктор, приставленный с некоторого времени к Муру, отметил отличное действие на самоубийцу курятины: мичман не предпринимал больше попыток лишить себя жизни. Теперь он вернулся к прежней своей идее, настойчиво требуя свидания с губернатором наедине.
6 октября 1813 года это свидание состоялось, и, хотя к губернатору вызвали всех пленных, мичман был уверен, что буниос особо уделит ему время. Шел он рядом с Хлебниковым, подтянутый и необычно веселый, и почему-то лукаво поглядывал на Головнина. Завидев у замка Теске, Мур помахал ему рукой, оттолкнул караульного, выбежал из строя и, низко склонившись перед молодым японцем, заговорил очень тихо;
— Надеюсь, буниос примет меня отдельно? Это очень важно-очень! Я имею теперь все доказательства, что и пленные, и курилец, и командир «Дианы» Рикорд, все они — русские шпионы.
Теске пожал плечами и вошел в замок.
В огромном зале собралась в этот день вся городская знать. Празднично одетый, улыбающийся, радушный губернатор приветствовал пленников поклоном; он держал в руках какую-то бумагу, держал очень бережно, словно боясь ее измять. Теске почтительно принял эту бумагу и прочитал по-русски вслух:
«С третьего года вы находились в пограничном японском месте и в чужом климате, но теперь благополучно возвращаетесь: это мне очень приятно. Вы, г. Головнин, как старший из своих товарищей, имели больше заботы, чем и достигли своего радостного предмета, что мне также весьма приятно. Вы законы земли нашей несколько познали, кои запрещают торговлю с иностранцами и повелевают чужие суда удалять от берегов наших пальбою, и потому по возвращении в ваше отечество о сем постановлении нашем объявите. В нашей земле желали бы сделать всевозможные учтивости, но, не зная обыкновений ваших, могли бы сделать совсем противное, ибо в каждой земле есть свои обыкновения, много между собой разнящиеся, но прямо добрые дела, везде таковыми считаются; о чем так же у себя объявите. Желаю вам благополучного пути».
Головнин сдержанно поблагодарил губернатора, и, сопровождаемые прежней охраной, моряки вышли из замка. У двери Мур пытался задержаться, но трое конвойных встали перед ним, и офицер приказал строго:
— Идите…
Утром пленные были доставлены на «Диану». Шлюпка шла легко и быстро, но и Головнину, и Хлебникову, и матросам казалось, что японские гребцы слишком уж неторопливо поднимают весла, Стоя на носу шлюпки, Головнин первый уцепился за спущенный штормтрап. Он опустился на колено и припал губами к влажному, пахнущему смолою борту родного корабля…
Долог был путь из Хакодате в Петропавловск-Камчатский. Октябрьские штормы в этих широтах особенно жестоки. Два месяца «Диана» шла курсом на север, уверенно борясь с противными ветрами, одолевая могучий натиск волн, и Головнин, как и прежде, не раз удивлялся прекрасным мореходным качествам судна и хвалил русских корабельных мастеров…
— Какие океанские дали оставила за кормой «Диана»! — восхищенно говорил он Рикорду. — Однако посмотри, будто сегодня сошла со стапелей! Золотые руки у наших корабельщиков, строят на целый век!..
Два месяца — не малый срок, но и за это время не все было рассказано матросами, штурманом, капитаном о том, что пережили они в японском плену за два года, два месяца и двадцать шесть дней… Только Федор Мур ни о чем не рассказывал, отмалчивался, сторонился людей. Впрочем, с расспросами к нему и не обращались: Головнин сообщил Рикорду, а Рикорд экипажу, что мичман нездоров и потому его не следует беспокоить. Закрывшись у себя в каюте, мичман читал книги или спал день и ночь.
Как-то при встрече Хлебников спросил:
— Что это вы, Федор Федорович, от всего света замкнулись? Экипаж веселится, песни поет, офицеры и матросы чарку за наше здоровье поднимали, а вы-то? Закрылись в каюте, будто чужой…
Тонкие губы Мура передернулись: он пытался усмехнуться, но глаза смотрели настороженно и зло.
— Веселились и, наверное, косточки мои пересчитывали?
— Да что вы, господин мичман, ей-богу! Старое было и травой поросло. Каждый из нас по-своему горе это перенес. Я со скалы сорвался, кости до сих пор ноют; капитан ногу поранил, хромает; у вас от тоски с рассудком что-то случилось… Мы ведь люди свои, понимаем. Бросьте эту молчанку, мичман, ближе к товарищам станьте, старое горе заживет…
— Значит, ни вы, ни капитан, ни матросы ничего никому не рассказывали обо мне?
