Скорость - Анатолий Гаврилович Рыбин
— Зачем подбирать, — возразила Римма. — У меня профессия.
— Неужели опять диспетчером на железную дорогу пойдешь? Не знаю, что в этом хорошего: ночные дежурства, тревоги, ответственность. Разве это женское дело?
— И пусть не женское, — загорелась Римма. — Зато понимаешь, кто твоя дочь, мама, когда сидит в диспетчерской? Властелин! Не веришь? Представь: ночь. В темноте бегут поезда грузовые, пассажирские. Сменяются бригады, мигают светофоры. И кто, думаешь, всем этим управляет? Вот кто! — Римма положила на стол пальцы с ярко накрашенными ногтями и с удовольствием пошевелила ими.
— Я тоже буду диспетчером, — заявил всеми забытый Митя и с грохотом выбрался из-за стола.
— Примем к сведению, — насмешливо сказала Полина Поликарповна, — династию железнодорожников образуем.
— Династии может не получиться, а Римму сбивать не надо, — сказал Борис Иванович.
— Ну вот и устраивай. Звони Кирюхину.
— Звонить я не буду. Пусть сама идет и устраивается, как все. У Кирюхина чутье на кадры неплохое.
— Вот видишь, как ты относишься к дочери, — упрекнула его Полина Поликарповна. — Звонить не будешь, говорить не будешь. Хорошо, я сама поговорю.
— И ты не будешь.
— Запрещаешь?
— Расценивай как угодно.
— Ну ладно, ладно, — сказала Римма. — Не нужно никаких разговоров. Я сама все сделаю.
Она еще минут пять посидела за столом, затем подсела к пианино и стала вспоминать вещи, разученные когда-то в музыкальной школе. Но кто-то постучал в дверь, и Римма торопливо убрала руки с клавиш.
Полина Поликарповна ввела в зал раскрасневшегося от мороза Зиненко, Борис Иванович представил его дочери:
— Знакомься. Фронтовой друг. Вместе когда-то в блиндаже отмечали твое пятилетие.
— О, это очень интересно, правда? — улыбнулась Римма.
— Не знаю, — сказал Зиненко, посмотрев на Бориса Ивановича. — Тогда нас после первого же тоста немецкая батарея накрыла. Почти два часа в покойников играли. Спасибо саперам. Отрыли.
— Страшно? — спросила Римма.
— Теперь нет.
— А тогда?
— Спирт было жалко, — шутливо вставил Борис Иванович, и, подойдя вплотную к Зиненко, сказал: — А я тебя искал. Опять начальник отделения жаловался. Говорит, распоясывается Алтунин. Да и у нас в горкоме письма имеются. Давай, Аркадий, завтра же возьмись за дело. Разберись, изучи все. Торопить не буду. Добро?.. Ну, а теперь за стол!
Зиненко замотал головой.
— Не могу, Борис Иванович, только поужинал.
— Вот беда какая. Тогда коньяка?
— И коньяка не хочу. Я ведь не знал, что у вас такая встреча.
— А если я все же налью? — сказала Римма и уверенно повернулась за бутылкой. — Надеюсь, не откажетесь?
Зиненко шутливо вздохнул. Противиться было бесполезно.
Выпив, мужчины разговорились, начали вспоминать фронтовые дела. Римма внимательно слушала, поглядывая на румяное лицо Зиненко. Потом снова села за пианино и исполнила какую-то никому не знакомую, очень суматошную музыку.
— Ужас! — сказал Борис Иванович.
Римма рассмеялась.
— Что ты, папа. Это шедевр одного американца. Сам сочиняет и сам играет. Анонс! На каждом концерте разбивает по два пианино.
— Кому это нужно?
— Нужно вот. По трое суток за билетами стоят. Интересно все-таки: за полтора часа два музыкальных трупа.
— Ну мы с тобой не такие богатые. Сломаешь, больше не куплю. Сыграй Чайковского.
Римма подошла к тумбочке с нотами, начала перебирать. На ее место села Полина Поликарповна и заиграла вальс «В лесу прифронтовом».
— Вот это человеческое, — сказал Борис Иванович.
Римма оставила ноты, повернулась к Зиненко.
— Аркадий Петрович, пойдемте танцевать?
— С удовольствием, — Зиненко выбрался из-за-стола и, взяв партнершу за руку, предупредил: — Только я, знаете, не силен. Редко приходится.
— Тем лучше. Учеником будете.
Танцевал он действительно неловко: то сбивался с такта, то задевал носками ботинок за туфли партнерши, но Римма словно не замечала этого. Откинув назад голову, она довольно улыбалась и тихо пела. Зиненко сделалось с непривычки жарко. Главное: никак не слушались ноги.
После вальса он сказал Полине Поликарповне:
— Значит вы можете не только рисовать, но и…
— В музыке она даже сильнее, — пошутил Борис Иванович. Веселая Полина Поликарповна мгновенно поскучнела, повернулась к мужу. — Ты думаешь, я не понимаю, на что ты намекаешь?
— Чего ж намекать, Поля. Я всегда говорю, ты музыкантша. А в живописи у тебя выверты.
— Это по-твоему. А у меня свои взгляды. И вообще ты, Боря, неисправим, — вздохнула Полина Поликарповна. — Как въелась в тебя привычка к старым мастерам. Это даже болезнь.
— Болезнь? Вон как! — Борис Иванович посмотрел на Зиненко. — Слышал, Аркадий? Критикуешь, значит больной. Вот это тактика, а?
— Хватит, не входи в роль, — сказала Полина Поликарповна.
— Обожди, Поля. Я вспомнил про этого вашего, ну, что на выставке… Да, да, Огородников. Тот знаешь, Аркадий, что придумал? Хвалишь его подсиненную известку вместо инея, пожалуйста, смотри. Молчишь, тоже смотри. А сделал замечание, сейчас же на картину шторку и, будь добр, проходи дальше. За три дня на него шесть жалоб.
— Силен, — удивился Зиненко.
— И все-таки Огородникова я уважаю, — сказала Полина Поликарповна.
— А я хочу танцевать! — категорически заявила Римма и принялась разливать коньяк.
10
Началом всему был разговор Романа Филипповича с зятем. Состоялся он через сутки после суматохи с Лидой, когда Мерцалов вернулся из очередного рейса.
Пока ужинали и пили чай, хозяин молчал. Только изредка трогал усы да задумчиво поднимал и опускал брови. Но как только Евдокия Ниловна убрала со стола посуду и удалилась на кухню, он сказал Петру полушепотом:
— Пойдем-ка в мою комнату.
Там, возле книжного шкафа они сели друг против друга, сдержанные и настороженные.
— Допрашивать будешь? — спросил Мерцалов, догадываясь, чего хочет от него Роман Филиппович. Тот помотал головой и как можно спокойнее ответил:
— В следователи не гожусь. А знать все же хочу, как ты поджилки паровозу резал. Уж больно сноровисто. Разом наповал.
— А с тобой не случалось такого?
— Может, и случалось. Только я сам отвечал, за других не прятался и следы не заметал.
— Какие следы? Это ваша с Алтуниным выдумка. Кирюхин и Сахаров молчат, а вы из кожи вон лезете. Боитесь всю славу заберу. Не бойтесь, вашей не трону. Своей хватает.
— Ты о славе погоди. Прежде с паровозом давай разберемся. Как все же получилось? Песчаных бурь вроде не было: зима. Не смазывал, что ли?
Петр зло усмехнулся:
— Чудаки. О паровозе болеть вздумали. Да вы сами отправите его завтра на свалку. А рекорд жить будет, Он войдет в историю.
— Понятно, — вздохнул Роман Филиппович, поправляя подкрученные кончики усов. — Потому, значит, и скоростемеру голову свернул. Без него легче входить в историю.
Большое лицо зятя стало гневным, и без того маленькие глазки сузились. С ним никто не разговаривал таким
