Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Ах, погодите вы тут, Евстафий Евтихиевич. Неужели вы не понимаете, что вы смешны. Просто смешны и неуместны.
— Как вы смеете! — вскрикнул тот, сам удивляясь своей прыти. — Я — учитель.
— Оставьте, какой вы учитель. — Рубашкин повысил свой голос. — Вы просто человек, получающий жалованье. Кто вас слушает, кто вас уважает? Предмета вы не знаете. Из года в год рассказываете про пирамиды да про Трою.
Испуг и обида боролись на лице учителя. Глаза его часто замигали. Он попятился от стола, забыв на нем книгу, жалкая гримаса исказила его лицо. Он отвернулся и вдруг захлипал в свой грязный платок с розовой каймой. Он заторопился к двери, пытаясь сдержать разрастающиеся всхлипы. Но они неуемно росли, и за дверьми класса учитель зарыдал вольно, отрывисто и громко. Рубашкин побледнел. Ученики тут же зашумели, потребовали сменить председателя за грубость и заставили извиниться его перед учителем.
— Мы за самокритику, — сказал вновь избранный председатель Богородский, — но никому унижать личность учителя не позволяется. Выкатывайся из кабинета, Рубашка, и проси прощения от себя и от коллектива.
Собрание продолжалось. Рубашкин, выйдя из кабинета и приблизившись к открытым дверям в учительской, остановился в нерешительности. Евстафий Евтихиевич, склонившись на стуле, плакал. Пахарев стоял подле него со стаканом воды и говорил:
— Будем спокойны в дни испытаний, Евстафий Евтихиевич. Наладим работу, и заживем весело. Пришла бумага о моем назначении. Не унывать. Кто растерян, тот наполовину побежден.
Рубашкин вошел в учительскую, готовый раскаяться перед Евстафием Евтихиевичем хоть на коленях. В душе его боролись смущение и раскаяние.
Пахарев поднял голову. Лицо его стало сумрачным, глубокая складка легла на переносицу. Он сказал чужим, холодным голосом:
— Такого бессердечия я не мог ожидать от вас, Рубашкин.
Рубашкин на цыпочках вышел из учительской.
Тоня подошла к нему на лестнице и взволнованно выпалила:
— Это наглость. Это цинизм. Ты его не стоишь. Ты хоть бы старость уважал, лентяй… Сам не учишься и другим не даешь. Мы это на комсомольском собрании обсудим.
— Ваньку валяешь, — ответил Рубашкин. — Не психуй, чистюля… Видали мы таких.
Тоня запальчиво продолжала:
— Мы, девочки, будем директору жаловаться. Это твоя работа все… И ты плюнул ему тогда вслед… Ты… ты… Я сама видала.
Тоня произнесла это плачущим голосом и вся дрожала от негодования.
— Брось заливать, — невозмутимо отвечал Рубашкин, прищуриваясь. — Не старый режим теперь… Слава богу, седьмой год революции. А ты все еще не выбралась из сетей мещанства… Хоша отец у тебя и партийный, но ты старым миром зараженная… Факт. — Он взял ее за руку, повернул к лестнице и толкнул. Окружающие засмеялись. Рубашкин важно и докторально произнес громко: — Эту труху мы навечно похороним. И осиновый кол вобьем в могилу. Мумии конец! Он нас мифами не отвлечет от коренных задач революции. Мировая революция на повестке дня и гибель всей буржуазии на земле.
Он пошел в класс, и за ним двинулись его последователи.
8
Лиза нашла Тоню под лестницей в совершенном отчаянии, насмешливо сказала:
— Стоит ли волноваться из-за пустяков? Разве когда-нибудь педагоги нас понимали? Во что они превратили школу, подумай.
— Разве я не думаю? Но если в старой школе был разлад, то у нас все должно быть наоборот.
— Ну так иди выпрашивай прощенья у Ивана Митрофаныча или у старой клячи Афонского. Срам и стыд, что они мои учителя.
— Иван Митрофаныч не виноват, что попал к нам в школу. Его послали.
— Надо иметь честность уйти с того места, которое ты занимаешь не по праву. Недостает того, чтобы нас учила еще Марфуша. Ему картофелем торговать, а он берется за просвещение народа. Наш Арион в уоно на месте, думаешь? Мы его хорошо знаем с папой. Он умеет ловить лещей подпуском. Лещи лещами, но при чем тут народное образование. Ты что, думаешь, похвалят в губернии за это? Не похвалят, не помилуют. Мы у Ивана Митрофаныча узнали формулу воды за все время, так ее мы и раньше знали. Я-то вообще думаю, что надо самостоятельно над собой работать. Школа ничего не дает и только отнимает время. Сидим мы, сгрудившись, на партах, один читает под нос, остальные слушают, и это называется бригадный метод. И один за всех отвечает. И каждый год новые программы, новые методы и новые учебники. И новые учителя. Толчея. Как на вокзале или на проезжей дороге.
— Ты меня не понимаешь, Лиза. Бригадный метод не нашими шкрабами выдуман. Если у них ничего не выходит, может быть, оттого же, что они сбиты с толку всякими переменами в способах обучения.
— Удивляюсь, — ответила Лиза брезгливо. — Откуда у тебя эта мещанская сентиментальность? А еще комсомолка, дочь советского мастера, да еще коммуниста…
— Мы должны быть против хамства, Лиза. Зачем ребята Евстафия Евтихиевича обижают? Или почему изучение немецкого языка почитается глупостью? Между прочим, я неправильно выступала на школьном совете. И вообще мне стыдно перед новым учителем.
— А-а, понимаю… Врезалась по уши… По глазам вижу… Синеглазый блондинчик. Симпатяга!
— Не говори, Лиза, чуши. Как тебе не стыдно. Разве можно… увлекаться учителем…
— А почему же нельзя?
— Это преступно, неморально, это…
— Что значит неморально, преступно? Когда врежешься не в того, в кого надо, вот и получается конфликт чувства и долга… Как, например, у Татьяны Лариной… В литературе только об этом и пишут. А уж это дело вкуса, что предпочесть: чувство или долг… Я, например, всегда предпочту чувство. Это интереснее. А долг Татьяны приберегу к старости…
— Ах, это нехорошо… Это сделка с совестью.
— А что делать. Жизнь на то толкает. Она и виновата, жизнь.
— Человек должен управлять собой и жизнью, а не наоборот…
— Ну не всегда человек имеет силы, чтобы пересилить обстоятельства.
— Человек всегда должен быть сильнее обстоятельств. И если сделал ошибку, то должен ее исправить. Поэтому я хочу извиниться перед Иваном Митрофанычем.
— Вот уж не стала бы… Уж очень он ничтожен…
— Извинение это нужно и мне, а не только ему… Сколь бы ничтожен ни был человек, к нему надо относиться справедливо…
— Ну иди относись… У тебя и отец такой — всех воспитывает, как бы к кому не отнеслись несправедливо…
После уроков Тоня стала ждать Ивана Митрофаныча. Он приближался своей колеблющейся
