Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Учителя питали к ней чувство жалости, смешанное с брезгливостью, неприязнью, даже с презрением. Поняв, что репутация Евстафия Евтихиевича пошатнулась, она теперь везде выступала против него. Вот и сейчас учителя испытывали большое чувство неловкости, никто к ней не присоединился, но и не одернул ее… Все сидели как в воду опущенные… И только Евстафий Евтихиевич жестом отмахнулся от нее, как от мухи, и продолжал:
— Уважаемый докладчик — столичный человек и по характеру личного быта — городской холостяк. Ему не знакома русская сельская жизнь школьников, и он, ратуя за труд в школе, думает, что труд для наших школьников небывалая новость. А вы спросите у каждого школьника, чем он занят дома, и вы удивитесь многообразию их труда. Боже праведный! Да это они вас, Вениамин Григорьевич, должны наставить на путь истинный, заставить полюбить физический труд и понять его значение, а не вам их… Эх уж эти варяги!
Иван Дмитриевич оборвал его и сказал:
— Вы забываетесь, дорогой. Вы перебарщиваете. Я лишаю вас слова… К чему эти оскорбительные и недостойные советского учителя намеки о варягах?
— Забывается. Вернее — зарывается. Он ответит!.. — разъярясь, вскрикнула Евгения Георгиевна, и багровые пятна выступили у ней на лице и на шее. — Он дискредитирует наш коллектив. И мне стыдно за него, стыдно, товарищи, стыдно.
— Сами забываетесь, — ответил ей Евстафий Евтихиевич, — флюгер. Держите нос по ветру, смотрите, не ошибитесь… И в сервилизме тоже есть мера.
Все вскочили с мест. Иван Дмитриевич пробовал водворить порядок, но ничего не получалось, и он объявил собрание закрытым.
На улице Пахарев очутился с Петеркиным рядом.
— Тут работы непочатый край, — сказал Петеркин.
— Однако вам тут трудновато было одному…
— Что делать? Не пасовать же перед мещанином. Хотя, надо сказать, у Афонского не отнять начитанности, и он крепок, как египетская пирамида. Но ведь начитанный дурак больше дурак, чем дурак невежественный…
Пахарев пожал ему руку:
— Вы не будете одиноки…
— Да я об этом и не беспокоюсь… Что будет скоро? Прекрасные лаборатории, библиотеки, учебные пособия, система обучающих машин — и учитель окажется пережитком. Только ученик и книга, ученик и прибор, ученик и механизм… И вот тут и вырастет знающий, общественно активный, привыкший сам добывать знания, профессионально-подкованный специалист.
Идя к дому, Пахарев осмысливал, что видел и слышал. Содержание речи Петеркина не было для него новым: у него у самого это все, что касалось трудовой школы, в зубах навязло. Но его привлекла одержимость этого человека, Петеркин казался как бы пришельцем из другого мира: всех тревожил, был глашатаем смелых истин и не робел ни перед какими трудностями. Правда, поражала Пахарева в нем одна черта: это представление о легкости создания новой школы и о воспитании нового человека в кратчайший срок. Пахарев знал, что труднее привить ребенку один хороший навык, чем написать ученый труд о человеке как предмете воспитания… Но и горячность эту в Петеркине, и идеологический экстремизм, и неточность, и вывихи в формулировках объяснял его темпераментом, одержимостью, молодостью и особенностью воспитания. Перемелется — мука будет… «А старик занятный. И вовсе это типаж не из Гоголя и Островского».
7
Утром отправился Пахарев в девятую группу. Но группа вся была на улице.
— Почему вы не в классе? — спросил он.
— А думали, что вы не придете, — ответил Рубашкин. — Каждый год первый месяц раскачиваемся да налаживаемся. То учителей нет, то учеников нет. То расписание не налажено, то разлажено, то настроение понизилось, то температура повысилась…
Окружающие засмеялись, и кто-то взвизгнул:
— Крой, Рубашкин, наше взяло. Долой шкрабиловку!
Со скрытым волнением Пахарев прошел в обществоведческий кабинет и демонстративно встал подле стола перед пустующей аудиторией. Ученики торопливо вбегали в дверь и на глазах у него молча и суетливо рассаживались.
Рубашкин, который всегда читал на уроках о путешествиях в далекие страны, продолжал читать книгу.
Андрей Богородский шепнул товарищам:
— Сейчас начнется обедня: тот сказал, этот сказал, а сам ничего не скажет, — и вдруг ироническую улыбку согнал с губ, полез в парту, взял тетрадку и начал быстро записывать.
Тоня, сидящая в первом ряду, положила голову на руки, да так и застыла. Карие ее глаза, полные умной кротости, лучились. Щеки пылали румянцем. Иногда чуть-чуть вздрагивали кончики ее черных кос.
Пахарев объяснял порок предвзятости при рассмотрении вещей и явлений.
— Портрет может быть в профиль и верным, но кто знает, нет ли шрама на другой щеке и косоглазия в другом глазу. Жизнь называют бурным океаном. Но счастлив, кто плывет с компасом. А это есть дело воспитания и образования…
Никто не заметил звонка. Малыши уже толпились у дверей и заглядывали в класс. И только после этого Пахарев остановился. Он удивленно поглядел на них, потом на часы и приветливо улыбнулся. Пора кончать. Он подался к двери, и кольцо учеников двинулось вместе с ним.
Пахарева останавливали на лестницах, в коридоре, перед дверями в учительскую, спрашивали что приходило в голову: какая профессия самая хорошая, имеет ли пространство границы, а мир начало, можно ли комсомолке носить косы, разрешается ли любить ученицу, если она еще не окончила школу, кто самый великий человек нашего времени, способна ли женщина быть политическим вождем.
«Драгоценный фонд нашего времени, — думал он, придя в учительскую, — но как он бережется и содержится — срам! Этот американец Дьюи, которым теперь бредят, говорит, что надо организовать всю педагогическую работу вокруг деятельности ребенка. Наш Ушинский раньше об этом учил. Да вот вопрос: прежде всего надо наладить самую элементарную дисциплину».
Он прекрасно понимал, что его приезд вызвал в школе оживление. Малыши, прослыша о новом учителе, подняли вой в классе, они захотели, чтобы он преподавал и у них. Старшая группа всех раньше, впрочем, проявила своеволие. Евгении Георгиевне заявлено было, чтобы она не являлась в класс. Ее урок отводился на подготовку к математике.
Иван Дмитриевич, убитый, хватался за голову и в лихорадочной нерешительности повторял:
— Шабаш. Я уже подал заявление. И вот терпеливо жду. Целую неделю мучают меня знакомые расспросами: почему
