Когда зацветут тюльпаны - Юрий Владимирович Пермяков
Саша смущенно засмеялся. Глаза у него сияли, большие, обрамленные прямыми ресницами-стрелками. Алексей спросил:
— Кого ждешь? Сына?
— Нет, дочку… — тихо ответил Саша. — С женой так решили: сначала дочку…
— А вдруг сын?
В это время из-под одеяла показалась всклокоченная голова Клюева. Приоткрыв один глаз, пробасил:
— Когда свет гасить будешь? Спать не даешь… — И ткнулся в подушку.
Алексей поднялся.
— Счастливый ты, Сашок… Ну, спи и ни о чем не тревожься. Все будет хорошо… Не поднимайся, я сам погашу свет…
Алексей щелкнул выключателем. В коридоре остановился, прислушался. Из одной комнаты доносились сердитые голоса. Поспешил туда.
За столом двое — тракторист Пашка Клещов и бурильщик Грицко Никуленко. Увидели мастера, враз замолчали. Пашка быстро убрал что-то со стола, сунул за пазуху.
— О чем спор? — подсаживаясь к ним, спросил Алексей.
Пашка растянул губы в широченной улыбке, глаза превратились в щелочки:
— В дурака дуемся… Гриша опять проиграл, недоволен.
Лицо у Грицко было злое, замкнутое, на скулах под кожей перекатывались шары мускулов. Алексей хлопнул его по плечу:
— Не унывай, Грицко!.. — И к Павлу: — А ну-ка, раздай!..
Пальцы у Павла толстые, короткие, под широкими ногтями застаревшая жирная грязь. Казалось, такие пальцы должны быть не очень подвижными, а у Пашки они так и замелькали, тасуя карты, потом разбрасывая их по столу.
— Ловок ты, — сказал Алексей.
— Практика, — продолжая улыбаться, ответил Клещов. — Научиться недолго…
Началась игра, и Алексей сразу заметил, что Пашка и Грицко играют без интереса, думают о чем-то другом, что было до его прихода. «Нет, не в дурачка вы дулись, друзья…»
Никуленко проиграл. Алексей поднялся, посмотрел на часы.
— Поздно уже, ребята, давайте отдыхать.
Вышли вместе с Никуленко. Алексей спросил:
— Много проиграл?
Грицко повел большим выпуклым глазом, сдвинул брови. Не ответил.
— Проиграть Павлу не мудрено — мастак, сразу видно… Смотри, обдерет тебя, как липку, спохватишься — поздно будет… По-дружески предупреждаю…
5
Для буровика нет минуты радостней и торжественней, чем та, когда на буровой впервые взревут, словно разъяренные звери, многосильные дизели и, постепенно набирая скорость, начнет вращаться квадратная бурильная труба. В эту минуту лица людей, работающих на буровой, вспыхивают внутренним огнем, который пламенеет на залубеневших от мороза щеках, струится из покрасневших от ветра глаз, таится в уголках обветренных губ, застывших в улыбке. В эту минуту свершается нечто такое, что никогда не забывается, что глубоко волнует, заставляет на время позабыть обо всем на свете.
С этого часа начинает свою жизнь скважина, та самая скважина, которая, может быть, даст человеку десятки тысяч тонн нефти или миллионы кубометров горючего газа… Никто не сможет так глубоко понять этой неповторимой минуты, как буровик.
Климов хочет продлить эту минуту, насладиться ею до конца. И поэтому медлит. Неторопливо поднимается на ребристую площадку лебедки, не спеша натягивает брезентовые рукавицы, медленно, с расстановкой, кладет руку на рычаг… И все это время он чувствует на себе взгляды товарищей: «Да чего ты возишься?! Быстрей!» Климов все понимает, но медлит.
Но вот наступает самый захватывающий момент. Климов смотрит на мастера. Больше он ничего и никого не видит, хотя рядом с мастером стоят Вачнадзе, Гурьев и Колька Перепелкин. Климов следит за каждым движением Кедрина. Сейчас мастер поднимет руку, посмотрит на часы (он всегда так делает) и, рубанув воздух, коротко крикнет:
— Давай!..
И тогда…
Алексей разговаривает с директором, и Лазарь Ильич, слушая его, утвердительно кивает головой. Вот Кедрин распахнул полушубок, достал часы. Климов видит их, эти большие карманные часы, они поблескивают на широкой ладони мастера и с ладони, покачиваясь, стекает серебристая струйка цепочки. Вот мастер поднял руку. Тонко взвизгнув, завелись дизели. Через мгновение моторы зарокотали ровным баском, и в тот момент, когда Кедрин был уже готов опустить руку, к нему бросился Перепелкин.
— Алексей Константинович! Подождите!
Климов не понял, что случилось. Он видел только лицо Кольки Перепелкина и то, как он размахивал руками, что-то доказывая мастеру. Кедрин смеялся. Смеялись Вачнадзе и Гурьев. Вот они все, как по команде, начали шарить по карманам…
Засмеялся и Климов. Он тоже понял. Молодец Перепелкин, не забыл! А Колька уже бежал к ротору. Вот он остановился и высоко подбросил сверкнувшую в воздухе монету.
— На счастье! — крикнул Колька, и монета исчезла в шахтовом направлении скважины.
— Давай! — раздался в это время голос мастера, и Климов приподнял рычаг. Квадратная труба медленно опустилась и долотом встала на грунт. Климов включил сцепление, и ротор вместе с квадратом начал вращаться. Долото врезалось в мягкий пласт земли. Бурение скважины началось…
— Здорово! — проговорил Гурьев. — Прямо чертовски здорово!
Он ни к кому не обращался, говорил для себя, но Вачнадзе, стоявший рядом, услышал.
— Что здорово?
— Да… все. — Гурьев описал рукой полукруг. — Вся эта… церемония…
Вачнадзе развел руками:
— Традиции… Соблюдение их — закон…
— Знаю, — ответил Гурьев. — Помню, еще в Бугуруслане…
Гурьев не договорил. Глаза его, до этого поблескивающие, погасли, с губ исчезла улыбка. Вспомнив о Бугуруслане, он вспомнил и о Галине. Вачнадзе понял и промолчал.
6
Об этом, пожалуй, кроме Вачнадзе, никто не догадывается… Нет, Кедрин тоже чувствует — уж слишком часто он посматривает на Гурьева пристально и испытывающе, словно спрашивает: «Выдержишь ли? Не сорвешься?» Гурьев не раз перехватывал такой взгляд, и ему хотелось задержать его, заглянуть в глаза Кедрину. Алексей же отводил глаза в сторону, и Гурьеву было тогда почему-то мучительно стыдно, больно, и в то же время он с непонятным злорадством думал: «Боишься? Нашкодил, а теперь в глаза людям смотреть не можешь?..» Остыв же, размышлял по-другому: «А он разве виноват? Это я виноват, что Галина полюбила его…»
Да, о том, как он страдает, тоскует, догадывались, пожалуй, только двое — Лазарь и Алексей. Об этом больше никто не знает, а если кто и знает, то что ему за дело до переживаний главного инженера? Все заняты более серьезным: началось бурение. Этим же занят и Гурьев, об этом он думает, может быть, даже больше, чем другие, но он постоянно ловит себя на том, что так же занят мыслями и о Галине, о своем сердечном горе. Он чувствует, что живет нестерпимой двойной жизнью, и это — мучительно. Что делать? Что предпринять? Где, когда он допустил ошибку?
Галина уже не вернется к нему — это ясней ясного. Не такая она женщина, чтобы остановиться на полпути. Но разве можно помириться с тем, что она, его Галина, будет жить с другим мужчиной! Ну,
