Андрей Островский - Напряжение
Дежурный разделил нас по трое, и мы вошли в комнату перед залом. Здесь, Зоя, было так много цветов, венков — живых и искусственных! Я никогда столько в жизни не видела.
Откуда-то тихо лилась печальная музыка.
Я не могла сдержаться и заплакала, когда проходила мимо гроба. Но мне ничуть не стыдно: многие плакали, даже мужчины.
У меня не укладывается в голове, Зойка, что такое «смерть». Я еще тогда, когда умерла мама, задумывалась над этим, потом забыла, а сейчас снова. Ведь совсем-совсем недавно видела я его на трибуне, и он еще поговорил со мной, — помнишь, я тебе писала? Как сейчас вижу его улыбку, его голос, чувствую его крепкую, теплую руку. Все помню, до мельчайших подробностей, как будто это было вчера. А теперь… Как все глупо, подло, неожиданно. Ведь он был такой еще молодой, такой здоровый.
Киров почти не изменился. Таким я тогда его видела, Только лицо бледное и щеки чуть-чуть ввалились.
Как жалко, что нельзя было остановиться ни на секунду. Я хотела задержаться, но танкист, который стоял в почетном карауле, показал мне глазами, что надо идти.
Вот и все. Больше я никогда не увижу Сергея Мироновича. И Игорь Константинович не увидит. Я почему-то подумала о нем. Наверное, он тоже страшно переживает смерть Кирова. Как он много о нем тогда нам рассказывал!
Хотела пойти к дяде Паше, хотя и было уже очень поздно, но отказалась от этой мысли: его наверняка нет дома — в такие дни у него работа круглые сутки.
До свидания, моя дорогая подруга. Больше ни о чем писать тебе сегодня не буду — нет настроения. Потом как-нибудь, Хорошо? Не забывай меня, Целую.
Марина.
Зоя Бакеева — Марине Гречановой
Оренбург, 15 декабря 1934 года
Маришек, мой дорогой! Я так ждала твоего письма, я знала, что ты напишешь его обязательно. Что у нас было, не представляешь. Папа пришел с работы рано, он никогда так не приходит. На нем лица нет. Мы спрашиваем: «Что случилось?» А он говорит: «Мироныча убили в Ленинграде». И заплакал. Он никогда в жизни не плакал, а тут…
Я почему-то не верила. И мама тоже. Сообщений-то не было. А папа с кем-то по телефону разговаривал, ему и сказали. Подробностей никаких, только одно — убили.
Вечером детекторный приемник слушали, и все подтвердилось. Только подумай, что сделали, а?
У нас митинги везде прошли. И в школе тоже был митинг. Мы с Верой (это моя подруга) и Петькой решили вступить в комсомол в ответ на эту вылазку классового врага. Уже готовимся, учим Устав.
Твое последнее письмо и отрывки из того, в котором ты описываешь свою встречу с Кировым на трибуне (я его особо берегу), я читала на классном сборе. Я думаю, ты не стала бы возражать, правда? А школьная комсоячейка пригласила папу рассказать ребятам о Сергее Мироновиче. Папа ведь на Путиловском работал и знал его. Отец очень волновался, но получилась хорошая беседа.
Мы сейчас все увлекаемся театром. Поставили «Коварство и любовь» Шиллера. Петька играет роль президента фон Вальтера, а я — Луизы Миллер. Ему эта роль подходит — он такой важный, напыщенный, но явно переигрывает. Когда он говорит «ччерт возьми!», мы все катаемся со смеху. Я даже на генеральной репетиции не выдержала, прыснула. Хорошо хоть, что за перегородкой, где у нас кулисы. И еще никак ему не удается кусать губы, как сказано у Шиллера. Валентина Васильевна, руководительница кружка, в конце концов сказала, чтобы он не кусал, все равно не выходит.
Как хорошо, Маринка, быть актрисой! Говоришь со сцены, а все в зале только на тебя смотрят. Я люблю, когда на меня смотрят. Совсем по-другому себя оцениваешь.
На премьере мои оба родителя были. Мама сказала, что у меня определенно есть талант и надо его развивать. А папа — наоборот, изрек, будто ничего особенного во мне нет. Он все время видел перед глазами дочь, а не Луизу, и это, мол, плохо. Но папа ничего в искусстве не понимает, он специалист по машинам. Я даже на него обиделась: ведь мы не профессионалы, а самодеятельность.
Скоро мы с нашей постановкой поедем в Орск, а потом в колхоз. Не знаю, как примут нас колхозники. По-моему крестьяне разбираются в искусстве хуже, чем папа. Так что аплодисментов мы не ожидаем.
Мама боится меня отпускать на гастроли, — ведь это будет первое мое самостоятельное путешествие. Папа же — ничего. Говорит, что полезно. А я так жду не дождусь, когда мы поедем.
Я изложила тебе, Маринка, все мои скромные новости. До скорого свидания. Целую, как всегда жду писем.
Зоя.
Т е л е г р а м м а
Бакеевых — Марине Гречановой
Оренбург, 21 февраля 1935 года
Горячо поздравляем Маришку шестнадцатилетием ЗПТ желаем здоровья ЗПТ успехов и всяческих удач ТЧК Целуем
Бакеевы
Марина Гречанова — Зое Бакеевой
Ленинград, 24 февраля 1935 года
Зойка! Какая ты милая! И все вы. Получила телеграмму 21-го вечером. Я как раз собиралась к дяде Паше в гости (они решили отпраздновать мой день рождения), и тут приходит почтальон. Я даже подумала, что ошибка: телеграмм мне никто не присылал. Спасибо.
Ты извини, Зойка, что долго не писала. Дел по горло. Занятия, завод, по вечерам или к нам кто-нибудь приходит, или мы уходим. Ленка Карпова, самая старшая из нас, такая заводила! Вечно что-нибудь придумает, тащит нас в кино или в клуб. Я никогда столько кинокартин не смотрела, как за эти месяцы. Несколько раз смотрела «Чапаева», «Рваные башмаки» (эта хоть и детская, но хорошая, нужная картина), потом старые, немые.
Живем мы все хорошо и довольно дружно. Иногда поссоримся, но ненадолго. Никто больше дня не выдерживает молчания. Самый тяжелый характер у Зинки Стрельниковой. Она маленькая, худенькая и злюка. Любит задирать, обзовет ни за что ни про что, а на следующий день говорит: «С добрым утром, девочки». И начинает рассказывать сон, который она видела. А видит она сны каждый день, и один нелепее другого. И сама над ними смеется. Мы уже к ней привыкли и не обращаем внимания.
Приходил ко мне дядя Паша. Посидел, поболтал со всеми. А когда ушел, девчата на меня набросились: «Кто это?» Мне не хотелось обо всем рассказывать. И я ответила, что это мой знакомый. «Ухаживает за тобой, да?» — спросила Зинка и ухмыльнулась противно так. Пришлось выдумывать: мол, знакомый отца, когда еще тот был жив, а теперь мой. И ничуть не ухаживает: он женат, и у него двое детей.
Он всем очень понравился. А Зинка сказала: «Раз такой старый знакомый, что́ он, не может взять к себе жить? Охота тебе в общежитии болтаться». — «А мне так больше нравится», — ответила я. Зинка проворчала: «Ну и дура» — и почему-то надулась. Тут вступилась Лена и давай на нее нападать: «У тебя мещанские предрассудки. Конечно, в общежитии лучше, чем даже у родственников». Зинка совсем разобиделась, обозвала нас склочницами и перестала разговаривать.
Твое письмо, Зоенька, я перечитала снова. Ты на меня не обижайся, но оно мне показалось каким-то чужим, не твоим. Я рада, что ты выступаешь в спектаклях и что тебе нравится искусство. Но почему ты считаешь, что никто, кроме тебя и мамы, в нем не разбирается (или я неправильно тебя поняла?). И о папе, и о колхозниках ты говоришь с каким-то пренебрежением. Кто виноват, что крестьяне не понимают театра? Я тоже не понимаю. Как его можно понимать, если я всего два раза была в ТРАМе и один раз в АКтеатре? Колхозники, наверно, и того меньше. А если вы со своим кружком будете больше бывать в колхозах, больше вас и понимать станут. Или я не права? Ответь мне, Зоенька. Мне иногда хочется поспорить. Мы с девчатами по вечерам уляжемся спать, погасим свет и давай разговаривать. О чем только не переговорим, не переспорим! А ответ не всегда найдешь.
Мне же так хочется докопаться до чего-то такого, что спрятано, зарыто где-то глубоко-глубоко и о чем никто и никогда не узнает, кроме меня. Смешно, да?
Один раз у нас зашел разговор о жизни. Вот живет человек, работает, переживает неприятности, радуется, если ему в чем-то повезло… А для чего все это?
Зинка не задумываясь сказала, что человек живет потому, что он родился, просто так, ни для чего. А раз он родился, он должен урвать у жизни как можно больше удовольствия.
Я совсем несогласна с ней. Каждый живет, чтобы оставить после себя что-то заметное: один построит машину, которой до него не было; другой напишет книгу, и ее будут читать после его смерти; третий придумает новый, более удобный способ, ну, например, пилить дрова или варить асфальт… Человек сам не замечает, что стремится к этому. Так или нет?
А Лена заявила, будто все, о чем я говорила, способны делать только особые, выдающиеся люди. Обычные люди могут оставить после себя только ребенка — сына или дочку, которые вырастут и, может быть, станут выдающимися. А если не станут, то тогда такими будут их дети или внуки.
