Андрей Островский - Напряжение
Пришла я как-то домой, смотрю, у нас сидит какой-то незнакомый мужчина. Одет неважно, лицо усталое, мрачное. Тетя Сима — на кухне, ребят не было дома, а дядя Паша должен был вот-вот прийти с работы. Я даже подумала, что мужчина не туда попал, и спросила его, кого он ждет. Оказалось, Павла Евгеньевича.
«Вы дочка его будете?» — спрашивает меня. «Нет, — отвечаю, — знакомая. А вы?» — «Тоже вроде как знакомый».
Тут входит дядя Паша. Как увидел гостя, подошел, руку ему протянул, спросил, как дела.
Василий Тимофеевич (так звали гостя) вскочил, обрадовался. «Хорошо, — говорит, — лучше всех. В гараже работаю. Жинку приискал».
Дядя Паша — к шкафчику. Достал бутылку с тминной (он всегда ее для гостей бережет) и к столу.
«Вот это, — говорит, — дело. Давай по рюмочке, а потом пообедаем».
Тот отказывается. Но потом тетя Сима пришла, и мы все стали обедать. Дядя Паша все расспрашивает, как на работе, да кто его жена, что делает.
Когда встали из-за стола, Василий Тимофеевич вынул деньги и говорит:
«Должок я тебе принес, Павел Евгеньевич. Выручил ты меня здо́рово, спасибо. Надо рассчитываться».
Дядя Паша поморщился, сказал, что не торопит и может подождать, а потом попросил показать расчетный листок. Повертел бумажку, вернул и согласился взять только 50 рублей, а остальные в следующий раз.
Гость и слышать не желает, а дядя Паша — на своем: «Не хочешь — совсем не возьму». Тому и пришлось согласиться.
Когда он ушел, я спрашиваю: «Кто это приходил? И почему ты от него денег не взял?» Он засмеялся: «Ты не разберешься, старые у нас с ним счеты». И ушел к себе.
А меня любопытство заело: кто же все-таки был у нас? На следующий день пристала к тете Симе, чтобы она мне рассказала о госте. Она меня обняла, посадила на диван. Тут я все и узнала. Оказывается, это был очень известный раньше вор. Его все время ловили. Он отсидит, а потом за старое принимается. Дядя Паша его много лет уже знает.
Года три назад он снова попался. И вот недавно его выпустили из тюрьмы. Встретил его на улице дядя Паша как старого знакомого, спросил, что тот думает делать: работать или за прежние дела приниматься? А он ответил, что хотел бы на работу устроиться, надоело мотаться по свету — ни дома, ни семьи, да, мол, не может: пошел на завод, заполнил анкету — не взяли, испугались. Пошел на другой — тоже. А жить-то надо.
Дядя Паша и давай устраивать его на работу. Поругался с директором завода, и тогда приняли Василия Тимофеевича. А чтобы он мог жить первое время до получки, дал ему взаймы свои деньги. Вот он и приходил отдавать. А расчетный листок дядя Паша смотрел, чтобы узнать, сам ли он заработал деньги и сколько. Когда такой человек становится на ноги, очень важно, чтобы у него деньги были свои, заработанные.
Ты подумай, Зойка, как это все замечательно, правда? Ведь он мог и не устраивать на работу, и не давать денег! Тетя Сима говорит, что он всегда так делает. Но не любит об этом рассказывать.
Я безумно рада, что поговорила с тетей Симой. И про себя дала клятву, что обязательно буду помогать людям, как дядя Паша. Нужно всегда стараться понять, что чувствует человек, как бы ты вела себя на его месте и в его положении. По-моему, помочь человеку очень приятно, даже в маленьком деле. Так ведь, Зойка?
Только у меня пока ничего не получается. Почему-то все мне помогают.
Когда я обо всем этом думала, то решила: надо самой жить, работать и зарабатывать.
Пошла в ФЗУ, сдала документы, а потом сказала. Хуже нет, когда начинают уговаривать (а так и случилось бы). Могла еще разнюниться. Раз решила, надо выполнять.
Тетя Сима руками всплеснула, когда узнала, что я в общежитие перехожу. «Не болтай, — говорит, — ерунду. Что тебе на месте не сидится? Или мы тебя обижаем?» Я уж объясняла, как могла, а она не верит, думает, что я просто так. А дядя Паша нахмурился, погладил меня, прижал к себе. «Что ж, — говорит, — она уже большая. Пусть делает, как ей виднее».
Провожали меня, будто я в другой город уезжала. Тетя Сима пирогов напекла, всяких булочек. Когда прощались, я чуть не разревелась, — жалко стало уходить. Едва удержалась. В общем, грустно было всем.
Ты, Зоенька, не осуждаешь меня? Если подумаешь, то придешь, наверно, к такому же выводу, что и я.
До свидания. Как всегда, целую много раз.
Марина.
Павел Евгеньевич Быков — Игорю Константиновичу Рудникову
Ленинград, 5 сентября 1934 года
Добрый мой, вечный путник! Как все в жизни переменчиво, некрепко. Даже у нас, людей оседлых и степенных. Тебе, может быть, непонятно мое теперешнее настроение, но на меня уход нашей Маринки подействовал отчего-то удручающе. Хотя ничего особенного не произошло. Скорее, так и должно было быть. Но… В человеческих чувствах трудно разобраться, и не только в чужих, но и своих.
Я же пытаюсь это сделать.
Иногда бывает, что живешь под одной крышей с человеком год, два… Потом разъехались в разные стороны, и — будь здоров! Ни хороших, ни плохих воспоминаний. Так, провел время по необходимости. А здесь, видно, случай совсем иной. Уехала, и я почувствовал, что отняли у меня кого-то очень дорогого. Наверно, то же было бы, если б, скажем, меня вдруг разлучили с Симой, с ребятами или, раньше, с отцом.
Я стал думать: отчего так? Пятнадцатилетняя девочка, год назад совсем чужая для всех нас, вдруг стала такой близкой, такой родной. Гармония душ? Смешной термин. Сима к ней искренне привязалась, а для меня она была, пожалуй, больше чем дочка. Я за нее боролся, в нее верил, я ее отстоял и убедился в своей правоте. А это последнее — высшая награда для человека, выше орденов и званий.
Вот какими извилистыми тропками идет моя мысль, Константиныч. С Маришкой мы много толковали. Подкупает в ней самостоятельность и решимость действовать по-своему. Такими бывают лишь люди творческие, мыслящие. Честное слово, эта девушка способна заставить уважать себя. Не знаю, прав я или нет, но чую, что у нее большое будущее.
Ходили мы с ней на ее старую квартиру. Я предлагал ей жить дома вместо общежития, — терять жилплощадь не очень-то разумно. Отказалась. Но делать нечего, принуждать я не могу. С комнатой же нужно было что-то делать: сдавать в исполком или поселяться в ней.
Маринка была взбудоражена нашим походом. Показывала мне, где любила сидеть ее мать, где она готовила уроки, перебрала комод, пока я сидел на пыльном диване. Потом вдруг подбежала ко мне и зашептала на ухо: «Дядя Паша, возьми, пожалуйста, на память» — и сунула в руки серебряный портсигар с выгравированным всадником на крышке. Я оторопел от неожиданности, а она продолжала так же заговорщицки: «Возьми, возьми, это дяди Егора. Он был такой замечательный, как ты и мой папа», — и поцеловала меня в щетину.
Как ты знаешь, человек я не сентиментальный, но бывают моменты, когда ты не в состоянии даже слово сказать оттого, что горло твое сжато обручами. Так вот и было тогда…
Забрали мы в чемодан вещи и распрощались с комнатой. Через два дня Марина переехала в общежитие ФЗУ. Вчера прибегала, говорит — устроилась неплохо. Как-нибудь зайду проведать.
На этом, друг мой, заканчивается история юной форточницы. Вряд ли я тебе еще смогу что-либо подробно о ней рассказать.
Жму крепко руку. Пойду поработаю. Завтра предстоит операция, и довольно серьезная: берем главарей двух банд. Не забывай, черкни, если будет досуг.
Твой Павел.
Марина Гречанова — Зое Бакеевой
Ленинград, 3 декабря 1934 года
Зоя! Дорогая! Нас всех потрясла эта смерть. А на меня она подействовала как-то особенно сильно. Мне не хочется ни с кем говорить, ничего делать.
Я ведь вчера ночью была там, во дворце Урицкого, где установлен гроб. А сегодня, говорят, специальный поезд с телом Кирова уйдет в Москву. И еще говорят, что от Ленинграда поедет делегация на похороны.
Так грустно, тоскливо. Город наш напоминает потревоженный муравейник. Вчера вечером по улицам шли толпы людей, и все — в одну сторону, к дворцу. Мы с девчатами тоже туда направились, но растерялись по дороге. Я пристала к какой-то колонне. Боялась, что меня вытолкают, как «чужую», но ничего.
Шли долго-долго. Продрогли. Ноги превратились в настоящие деревяшки. Народу много, а тишина удивительная. Если кто и переговаривался, то только шепотом или вполголоса. Представляешь: почти ночь, темнота, у многих в руках факелы, От них такой свет, как от костров, и тени… Все это необычно, и мне было как-то жутко.
Дворец был ярко освещен с улицы. Около него мы простояли на морозе, наверное, с полчаса. Дворец весь в траурных флагах. Над белыми колоннами портрет Кирова, обвитый красной и черной лентами. У входа два красноармейца с винтовками.
Дежурный разделил нас по трое, и мы вошли в комнату перед залом. Здесь, Зоя, было так много цветов, венков — живых и искусственных! Я никогда столько в жизни не видела.
