Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников

— Ты пошто это плохо подаешь, Шура? Со вскидочкой давай. За что тебя только Санька держит? Видно, плохо обнимаешь, руки не развитые, а сиденье ой-ой-ой…

Иная молодуха до того осерчает, начнет вилами или жердью вверх пихать, чтоб охальника задеть, да не тут-то было. Под самое небо поднялся Егор.

А когда стог завершен и пора спускаться, опять Егор шелковый, ласковый:

— Валечка, рыбонька, подай-ко сук стожок прикрыть.

Валечка, которая до этого слезы утирала, все-таки еловые ветки ему подает. Вынашивают бабы план проучить Егора, когда спустится он на землю. Делают вид, что смирились, а когда съезжает тот на вожжах, они свой конец бросают, чтоб брякнулся обидчик на землю.

Егор упал, согнулся в калач, ревет благим матом:

— Ой-ой-ой! Ой-ой-ой! О-о-ой!

Иная женщина подскочит, огреет его по хребтине, а Макин еще пуще взвоет:

— Умираю!

Голос дикий, нежилецкий. Чего с ним? Поди, на телегу положить да в больницу везти?

— Ты чо, на вилы упал?

Но поблизости вил нет. Чего с мужиком стряслось?

Помогают Егору, согнувшемуся крючком, дойти до телеги. Лежит он, постанывает.

— Вот доохальничал, — говорят женщины, но жалеют: поди, заворот кишок у мужика или надсада? Да вроде сено легкое, не клеверное. Надсады не должно случиться.

Чуть телега отъехала вперед от пеших баб и мужиков, Егор вскочил, вожжами закрутил над головой.

— И-и-эх, сивко-бурко, дуй, не стой!

Понеслась телега, пыль за ней хвостом.

И через эту пыль доносится веселый голос Егора:

— Эй вы, толстопятые, любите мужиков! Науку мою не забывайте!

Ну чего с ним, с этим Макиным, сделаешь? Шалопутный и есть шалопутный. С ним Степан связываться не хотел. Воду в ступе толкчи, ежели насчет Марькиного дела с Егором разговаривать.

А сестры Ольга и Раиска — на Степана: должон сходить. Ты мужик, сурьезно, по-мужичьи, с ним поговори, на ум-разум наставь.

Благо бы недетный был этот Егор, а то своих ребят пятеро. Старший, Санька, в Доме культуры который, вовсе жених, а отец за Марькиным подолом бегает.

Кабы одна Раиска Степана просила, может, он бы как-нибудь этот разговор отложил на опосля, а свою Ольгу разве уломаешь? Он вроде начал: дело, мол, это семейное, пускай сами. А Ольга: все вы, мужичье, кобели хорошие, один другого в обиду не дадите.

Вздохнул Степан и нехотя побрел к Марьке, где уж который вечер подряд пропадал Егор.

Эх, Марька, Марька, неунывная душа! Раным-рано выскочила замуж за городского парня, который приезжал в колхоз с завода монтировать автопоилки. На гитаре парень этот здорово играл. Поставит ногу на завалину, брякнет по струнам, глаза заведет:

Милая, ты услышь меня-а-а!

А Марька вся млеет. Около него стоит. Про нее песня.

Песен много Марька услышала, а семейной радости ей так и не досталось. Оказался тот хитрован с гитарой женатым. Вернулась Марька в Лубяну с ребенком. А потом пошло. Еще одного родила. Мать ее, тетка Пелагея, водиться не успевала:

— Да што ты, Марька, вовсе спятила? Остановись! Меня вон Борька в город зовет, с его робенками поводиться надо.

А у Марьки опять брюхо как арбуз. Родила еще одного. И все дети разных народов. Первый-то вроде русский был. А потом строили армяне Дом культуры — появился черноглазый мальчик Димка. Татары из Вятских Полян ставили коровник — появилась скуластенькая, смуглая Женька.

Ребят смастерили, а ведь ни один хитрован о бабе не подумал: как она одна с матерью-старухой да с тремя робенками жить станет? Все на Марьку да на государство свалили.

Марька на вид приглядная. Личико вовсе нежное, носик вздернут. Невысокая, плотненькая. О таких говорят: сама с рукавицу, и все в кучке. И уж ласкова не в меру.

Замечал Степан, сидит она на своей почте, книжечку почитывает, иногда подремывает. Надоели уж открытки с самыми красивыми артистками, которые кнопками к барьеру приколоты и насованы под круглое, как патефонная пластинка, стекло. Вдруг появился незнакомый мужик: заезжий солдатик или командированный. Марька сразу приосанится, вся подберется. Дремы как не бывало. С картавинкой запевает:

— Доброе утро. Куда, вы говорите, телеграмма? Норильск? Ах, а я думала — Нолинск. Далеко! Там совсем холодно.

И все с ласковой улыбкой, веселым смешком. Пришелец пыжится, повеселее да покруглее хочет что-нибудь завернуть. Марька — ха-ха да ха-ха. Видно, и вправду ей весело. Тому приятно, что он такой остроумный, еще пуще старается.

Без всяких радарных установок понимает Марька, что клюнул мужик, теперь станет заговаривать: «А где мы встретимся?»

И никакой корысти у Марьки нет. Это не Алевтина. Просто так вот ластится — и все. Жалко, что такая бездумная. А может, и не больно бездумная? Однажды, когда в медпункт она с ребенком шла, увидел Степан в глазах у нее и терпение, и боль, и заботу. Вовсе будто не она рассыпала зазывный свой смех да проматывала молодость на гулянках с заезжим народом.

Свои, лубянские, к Марьке опасались заходить. Зайди попробуй, ничего не добьешься, а потом она на людях в картинах покажет, кто чем хотел ее ульстить, кто какие слова говорил.

Бабы со смеху катаются, стонут:

— Ой, Марька, приставленная! Целый спектакль устроила.

Это пока своего не коснется. А вдруг про ее Семена зачнет рассказывать? Над чужим-то смеяться легко, а когда себя касается, почему-то пропадает смех.

Шел Степан и думал про разное. Ему вот с Ольгой повезло. А женись он на этакой, вроде Марьки, такая бы задала ему пару, быстро бы всю степенность потерял. А потом Марьку пожалел: у нее ведь мужа-то не было. Вернее, был он, да непутевый. А потом, когда ребенок появился, кто всерьез примет? Вот и берет Марька украдкой сладость от жизни. Но все равно оправдывать ее не хотел. И с таким сердитым осуждением ступил на косое крыльцо Марькиной квартиры.

А там был самый разгар веселья. В бутылке на глаз оставалось всего со стакан. Марька, взлохмаченная и красная, пела что-то печальное, а Егор, уронив до носа желтую лохму волос, который раз начинал тренькать на балалайке:

…Эт-та милка не мо-о-я,

Моя-то чернобровая.

Марька была чернобровая. Она, выходит, а не Раиса уж милкой-то была у Макина.

Степан сапогами потопал, кашлянул. Только тогда заметили его.

— Ой, Степан Никитич, — запела Марька, потянула к столу, — на-ко выпей, дорогой. Я ведь тебя, как отца родного, люблю. Дай поцелую. Ой, Егор, кто пришел… Да хватит тебе, балалайку всю измучил! — крикнула она и Егорову игру прекратила.

Степан от поцелуя уклонился, а рюмку выпить пришлось, потому что у самого