Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— Ночью наш Степан приходил… из леса… Сказал, боже вас упаси хлеб палить… Молотите, сказал, а там дело не ваше…
— Вовремя его ветром нанесло, Степана вашего, — многозначительно сказала Варвара. — Погрелся бы староста сегодня…
Молотилку пустили, но с ней что-то долго не ладилось: то зерно сыпалось в полову, то рвались ремни.
Супруненко, задержавшийся в селе, чтобы следить за молотьбой, сердито кричал На работающих, грозился пересажать всех в подвал за «саботаж». Потом, сказав Малынцу, что хочет перекусить, оставил его у молотилки и, позвав Варвару Горбань, пошел с ней в село.
Выпив у нее дома кружку молока с ломтем хлеба, он сказал:
— Так вот тебе боевое задание, Варвара Павловна. Организуй себе в помощь надежных женщин и проследи, чтобы никто из полицаев, а главное, Малынец, не удрал из села. Понятно?
— Понятно-то понятно, а чем его, катюгу паршивую, будешь держать, когда у него автомат? Коромыслом?
— Хоть коромыслом. Чем хотите! Ночью будут наши хлопцы. А пока глаз не спускайте! Коней попрячьте, самогоном напойте, что хотите придумайте. Зерно, какое успеют намолотить, никоим образом не уничтожайте.
— Я про это уже знаю.
— От кого?
— Были из леса.
— Ну, тем лучше… Учти, я на тебя надеюсь. Больше сейчас не на кого.
Супруненко оставил пачку листовок подпольного райкома партии, в которых говорилось о необходимости широкой помощи наступающим советским войскам и партизанам, и уехал в Богодаровку.
Варвара поспешила на ток.
К сумеркам несколько центнеров зерна намолотили, нагрузив две машины.
Малынец, не покидавший тока, заикнулся было о том, чтобы продолжать молотьбу и ночью, но женщины так загалдели, что староста поспешил исчезнуть.
Впрочем, ему, фашистскому холопу, было уже в выстой степени безразлично, больше или меньше зерна возьмут из Чистой Криницы его прогоревшие хозяева. Еще с вечера он засыпал полные кормушки овса коням «сельуправы», стоявшим у него в сарае, и предупредил жену:
— Только стемнеет, грузитесь… Да без шума… Федоска с Пашкой на его драндулет сядут. Глухой ночью успеем аж до Михайловки пробечь…
Он еще долго бродил по двору, впотьмах присыпал навозом свежую землю за сараем (несколько мешков с зерном, сахаром и зимней одеждой пришлось закопать), на часок хотел прилечь на груженой подводе, но там уже похрапывала, прижавшись к узлам, жена.
Лег на кухне, на голых досках, и только закрыл глаза, от калитки к крыльцу — шаги. Звякнула щеколда.
— Ты, Пашка? — сонно спросил Малынец.
Скрипнув кроватью, он неохотно поднялся, полез в карман за спичками. Кто-то стоял рядом, часто дышал над его головой, и он уже тревожно спросил:
— Да кто это? Стал и молчит…
— Свети, свети! — ответили из темноты. — Давно не видались, дядько Микифор. Интересно взглянуть.
Руки Малынца затряслись. Все же у него хватило духу, чиркая спичкой, сказать:
— Угадал. Алешка Костюков.
— Он и есть. А вы дуже ждали, что сразу опознали? Да светите лампу, что нам так в потемках здоровкаться.
На крыльце поскрипывали под чьими-то ногами доски, кто-то приглушенно кашлянул, и Малынец, с ужасом осознав смысл происходящего, с силой толкнул вдруг Алексея в грудь, рванулся к окну.
— Э, нет! — ухватив его за пиджак, затем за волосы, глухо произнес Алексей. — На этот раз не выпущу.
Малынец крутнулся, завыл от боли, потом сел на пол, тяжело дыша, суча ногами.
— Поймал сазана, заходите! — крикнул Алексей в сени, прижав на всякий случай старосту коленкой.
Жидкий свет лампочки, зажженной Алексеем, скользнул по лицам вошедших, по красным ленточкам на их фуражках.
Малынец бросился на колени, но тотчас же чьи-то сильные руки встряхнули его, поставили среди хаты.
— Люди добрые, — взвизгнул Малынец. — Не убивайте!
— Не будем, не будем, — пообещал смуглолицый партизан с пышными черными усами. — Селяне скажут, что с тобой сделать. Село будет судить.
Малынец обвел сумрачным взглядом лица партизан.
— Вы меня лучше сами допросите, — сказал он неожиданно. — Я все расскажу.
— Ну, знаешь… — уже сурово сказал черноусый. — Торговаться с тобой не будем.
— Веди показывай, пан староста, свою работенку, — скомандовал Алексей. — За два года много напаскудил.
Он почтительно взглянул на черноусого, спросил:
— Разрешите, товарищ Керимов? Мы уже теперь сами со своим землячком побеседуем.
— Действуйте!
Малынец, вяло переставляя ноги, холодея при мысли об ожидающей его участи, вышел из хаты, безучастно посмотрел, как выводят из сарая лошадей. Жене, кинувшейся с плачем к нему, деловито приказал:
— Вузлы снимайте… Не придется ехать…
Партизаны дружно засмеялись:
— Далеко собирались, господин староста?
— Ну, ступай давай! — коротко приказал Костюк Малынцу, легонько толкнув его к калитке.
Малынец направился было в сторону «сельуправы», но Алексей сказал:
— К Днепру веди… Там, где огородная бригада была. Не забыл?
Малынец покорно повиновался. Чиркая подошвами сапог по мягкой пыльной дороге, он прошел немного, сипло спросил:
— Расстреливать меня ведете, Леша?
— Куда-нибудь приведем.
Около поворота на площадь Алексей, разглядев группу людей, окликнул:
— Ты, Степан?
— Я.
— Есть?
— Сбежал, сукин сын…
— Ну, в другой раз попадется.
— Он, подлец, в сад сиганул, — сказал Степан, пристраиваясь. — Шустрая гадючка.
— Кто это? — спросил из темноты басовитый голос.
— Да Пашка Сычик.
Малынец вдруг остановился, с неожиданной для него решительностью сказал:
— Дальше я, хлопцы, не пойду! Как хотите… Тут решайте.
— Да чего ты слюни пускаешь? — разъярился Алексей. — Противно слушать!
— Не пойду! — упирался Малынец. — Вы со мной сделаете то, что гестапо с Мишкой Тягнибедой… Я не кидал его в криницу.
— А-а! Ты вот чего боишься… Нет, мы паскудить криницу гобой не будем…
До зорьки было еще далеко, но село не спало. Около хат и заборов переговаривались криничане. О появлении партизан знали уже все, и сейчас многие женщины пошли помогать группе Керимова. Надо было до света увезти в лес намолоченный хлеб и угнать оставшийся в селе скот.
Алексей Костюк безошибочно угадывал в темноте знакомых, приглашал:
— Айда на суд!
Пока дошли до колодца, толпа увеличилась. Обступив партизан и схваченного ими предателя плотной стеной, люди выжидающе молчали.
Алексей чуть повременил, обдумывая свою речь, затем шагнул вперед:
— Граждане и товарищи! Во-первых, низкий поклон вам от нашего партизанского отряда и от его руководителя товарища Бутенко… Сам он дуже занят сегодня и прибыть не смог, а поклон передавал большой… А теперь поглядите на этого вот кровопийцу, что мы предоставили, и порешите меж собой, как с ним быть. Отпустим его, нехай он и дальше помогает фашистам над нашими людьми знущаться, или… дадим катюге по заслугам?
— На шворку его! — крикнул кто-то из задних рядов.
— Повесить! — поддержали впереди. — Напился крови нашей!
— Вот этот — иуда из всех иуд, — ткнув рукой на Малынца, сказал дряхлый дед, опиравшийся на палку.
Алексей, вглядевшись, узнал колхозного мельника Довбню.
— Ну, дедушка, — подбодрил он, — смелее! Полную критику давай!
— Если вы, сынки, хотите с нами совет иметь, — сказал дед, снимая зачем-то шапку, — то я одно скажу… Испоганили вот такие проклятые ироды все село… Что ему, вот этому почтарю, плохого советская власть сделала? А он?.. Продал ее за свою поганую шкуру… Никого, супостат, не жалел, чтоб свою шкуру спасти… Таких людей загубили!.. Ганну — Остапа Григорьевича дочку, Тягнибеду Никифора… Мальца этого… Мишку…
Дед потряс палкой:
— Нету ему моего прощения!.. Наши орлы от Харькова на германца поднаперли, так этот иуда… — дед даже закашлялся от гнева, — …так этот иуда… Поглядите на него… Сгорбился, скрючился… Он как унюхал, что фашиста гонят, так лисой обернулся… Знает, что со всех боков обмарался… Мне, старой колоде, столько раз на день «здравствуйте!» стал говорить, что деду и здоровья такого не нужно.
— Ясно! — коротко подытожил Алексей. — А может, кто в защиту скажет? Нету таких?
Он резко повернулся к Малынцу, показал рукой на колодец:
— Сюда бросали?
— Не я бросал, — глухо буркнул Малынец.
— Так вот, бери веревку, полезешь… Своими руками тело нашего героя представишь нам… А потом сполна разочтемся.
Кто-то проворно передал Алексею колодезную веревку, тот — Малынцу.
— Бери, бери! Обвязывайся…
Малынец заколебался, но Степан Лихолит продел веревку ему подмышки, стянул на спине узлом.
Малынец, придерживаясь за сруб, тяжело занес ногу над колодцем, сел.
