По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко
— Похвальная самокритичность, — Патриарх улыбнулся. — Дровишек, наверно, на первых порах и в самом деле наломать можешь… немного. А дело загубить тебе никто не даст. Прежде всего, я думаю, ты сам этого не позволишь.
— Почему вы так уверены в этом?
— А потому, что это дело — прежде всего т в о е дело. Ты профессионал, Иннокентий, и, смею тебя заверить, высокого класса. А это как раз то, что в данном случае нужно. Ведь тебе предстоит создать не серийный завод по производству машин, на такую работу я тебя и не посылал бы. Тебе придется решать вопросы прежде всего не производственные, не управленческие, не финансовые — это тоже, конечно, будет, но во вторую очередь, — а научные, инженерные, исследовательские… Да что я тебе объясняю, будто ты сам не знаешь. А руководить людьми… что ж, охотно верю, что у тебя нет к этому ни большого желания, ни стремления. И все-таки придется, — твердо сказал Патриарх. — Дело даже не в том, что я не вижу для этой цели более подходящей кандидатуры…
— А в чем?
— В тебе самом, Иннокентий.
— Вы хотите сказать, что лучше меня самого знаете, что мне нужно?
— Возможно. Все-таки я, — улыбнулся Патриарх, — и прожил на свете несколько дольше, чем ты, да и с людьми поболее тебя сталкивался. Мои знания, чутье, если хочешь, стоят чего-то?
— И это все ваши доводы?
— Не убеждают? Слушай, а может, ты просто работы боишься? Или из Москвы уезжать не хочется?
— Нет, — повел головой Русаков. — Да вы и сами этого не думаете.
— Ну, как знать… По-человечески это очень можно понять. Только как следует устроился, жизнь наладилась — и на́ тебе, срывайся к черту на кулички. Да и с женой неладно получается, где она там сниматься будет…
— И это тоже меня заботит, но поверьте, не тут собака зарыта.
Патриарх помолчал и с сожалением сказал:
— Видно, чего-то я все-таки не понимаю в тебе. Даже подумал было: не ошибся ли? Как будто не должно так быть, сколько уже лет знаю тебя, ни разу ты не сфальшивил.
— А сейчас в чем мою фальшь видите? — с холодком в голосе спросил Русаков.
— Да в том-то и дело, что и сейчас не вижу, просто пытаюсь влезть в твою шкуру.
— Не получается?
— Не очень. Стар, видно, стал.
— В шкуру, говорите, мою влезть пытаетесь? И не получится, Николай Аристархович, — неожиданно сказал Русаков.
— Почему?
— А может, я не позволю? — как-то угрюмо сказал Русаков. — Шкура-то все-таки моя, к тому же единственная.
— Вон ты о чем! — удивился Патриарх. — Ну, не ожидал. Ты же отлично понимаешь, что я хотел этим сказать.
— А что именно?
— Какая муха тебя укусила? Только то и хотел, что пытаюсь тебя понять, представить себя на твоем месте. Непозволительное желание?
— Извините, — Русаков отвернулся, — я понимаю, разговор этот важный и для меня, и для того дела, на которое вы меня посылаете. Потому и боюсь ошибиться в себе, в своих силах и возможностях… Могу я себе такое позволить?
— Да, можешь, конечно…
Патриарх с новым, неожиданным интересом разглядывал Русакова, его нахмуренное, небрежно выбритое лицо с царапиной на подбородке, — спешил, видно, утром, проспал, что ли?
— Давай выкладывай все, Иннокентий… Чувствую же, что-то не договариваешь.
— Все, говорите, выкладывать? А вдруг не поймете?
— Это почему же?
— Да почему нет? — резко спросил Русаков. — Почему это такая уж аксиома, что люди всегда должны, обязаны понимать друг друга? Как будто на каждом шагу мы не сталкиваемся с обратным, — нет, оказывается, очень это непросто — понять человека, поставить себя на его место, влезть, как говорите, в его шкуру… Вот вы сказали, что прожили на свете несколько дольше, чем я… Да, вы почти вдвое старше меня, а если брать, так сказать, сознательные годы жизни, и втрое… Но о чем это говорит? Ваш жизненный опыт — это прежде всего ваша жизнь, ваши проблемы, ваша работа, ваши победы и поражения. Надеюсь, мне не надо говорить, с каким уважением я отношусь к вам, как благодарен за вашу помощь, как ценю ваше хорошее, может быть, даже исключительное отношение ко мне?
— Да уж наверное…
— Мы знакомы одиннадцать лет. Как будто и немало, но что, в сущности, вы знаете обо мне, а я о вас? А сколько из этих одиннадцати лет ушло у нас на притирку друг к другу, сколько лет мне мешало — да и сейчас, откровенно говоря, мешает — ваше высокое руководящее положение? Вы думаете, сегодня, когда я ехал к вам на прием к семнадцати ноль-ноль, я забыл, что я всего-навсего начальник отдела одного из десятков ваших подразделений? Забыл, что еду на прием к заместителю министра? Думаете, я не знал, о чем пойдет разговор, и заранее не готовился к нему? Или не предполагал, что, говоря со мной, вы будете исходить прежде всего из интересов дела, а не моих собственных? Я знаю, что иначе вы не можете да и не должны. Это ваша работа, ваше дело, которому вы отдали жизнь… Вспомните, Николай Аристархович, каким я был, когда мы познакомились. Мальчишка, исступленно исповедовавший свое кредо: прежде всего работа, дело… Ради этого дела я обивал пороги вашей приемной — и не только вашей, — прежде чем заставил хотя бы выслушать меня… Ради этого дела я забывал о семье, о жене и сыне, о друзьях, ничуть не сомневаясь, что именно так и нужно, да и не умея по-другому… Что ж, работать я всегда умел. И сейчас не разучился… Но вот вы спросили, не боюсь ли я работы, не жалко ли расстаться с Москвой. И я правду сказал, что не боюсь, да и действительно не давал повода так думать… Но давайте вспомним. Рассказал я вам эту историю с Калинченко и Стариковым — и вы решили: детсад, диспут о любви и дружбе для восьмиклассников. И не подумали, между прочим, что для меня эта история м о я о ш и б к а, не детсад и не диспут. Рассказал, как меня из комсомола исключали — вы даже позабавились. Действительно анекдот — Русакова, этакого лидера отечественной кибернетики, доктора, лауреата, собирались когда-то исключить из института, из комсомола… Анекдот еще больший, если знать, что та комсомольская богиня, которая