По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко
— Буду, — сказал Русаков. — Как раз сегодня я получил этому наглядное подтверждение.
Он рассказал Патриарху историю с Калинченко и Стариковым. Патриарх слушал, сонно прикрыв глаза.
— Все? — спросил он, когда Русаков замолчал.
— Да.
— Ну, и о чем свидетельствует эта детсадовская история?
— Детсадовская?
— Именно. Если не нравится возрастной ценз, можно сменить. Школьный диспут о любви и дружбе для восьмиклассников. Саша любит Машу, Маша не любит Сашу. А тебе какое до этого дело?
— Значит, так вам все это представляется?
— Примерно. Не понимаю, какого черта ты полез в это дело, тебя вовсе не касающееся.
Молчал Русаков.
— Нуте-с? — настойчиво спросил Патриарх.
Русаков взглянул на часы и спросил:
— Время у нас еще есть?
— Есть время, есть…
— Тогда я вам расскажу одну историю из моих студенческих времен. Можно?
— Валяй, — разрешил Патриарх, удобнее устраиваясь в кресле.
— После четвертого курса меня исключили из комсомола…
— Да ну? — весело удивился Патриарх. — Забавно… И за что же, интересно?
— Как гласило решение курсового собрания, за крайний индивидуализм, несовместимый с высоким званием комсомольца, и пренебрежение интересами коллектива. Или что-то в этом роде, сейчас уже точно не помню.
— Ну-ну, — подвигался в кресле Патриарх, — интересно… И чем же ты так насолил коллективу, пренебрегая его интересами?
— Отказался думать как все. Конкретнее — не захотел ехать на целину. Было это, кажется, в пятьдесят восьмом. Ну, помните, наверно, тогдашнюю кампанию: «Студенты, на целину!»?
— Как не помнить, — кивнул Патриарх.
— Кампания началась как-то неожиданно, по крайней мере в нашем институте, а у меня давно были другие планы. Пока что я изучал теорию, из машин на кафедре была только анекдотическая «Сетунь», и я решил на лето поехать на завод в П. — поработать монтажником, а если удастся, и наладчиком. Я заранее договорился об этом, и меня там ждали. А мне не предлагают даже, за меня уже все решили — я должен, обязан ехать на целину. Потому что едут все, потому что так надо. Я по глупости пытался доказать, что не только для меня самого, но в конечном счете и для всего общества будет куда полезнее, если я эти два месяца поработаю на заводе и приобрету навыки, поистине бесценные для моей будущей профессии. Меня даже не выслушали толком, заявили: не поедешь — выложишь комсомольский билет на стол. Они, оказывается, гораздо лучше меня знали, что мне — и тем более обществу — полезнее.
Русаков замолчал.
— Ну и что же? — полюбопытствовал Патриарх.
— А то, что я приехал на Казанский вокзал, но на три дня раньше, чем предписывалось, и сел в другой поезд, не с целинниками.
— Ну? — торопил, улыбаясь, Патриарх.
— Комсомольские лидеры свое слово сдержали. Когда я вернулся, на курсовом собрании меня из комсомола исключили. Почти единогласно, против никто не был, разве что с десяток воздержавшихся. Институтское бюро решение собрания утвердило — четыре «за», три «против». Особенно усердствовала наша комсомольская богиня, моя однокашница. Уж как она поливала меня на бюро, слушать было страшно. Изверг рода человеческого, вот кто я был в ее понимании.
— А ты?
— Представь себе, пытался доказать свою правоту. Если бы я покаялся, вероятно, обошлось бы строгачом, о чем мне и намекнули.
— Но ведь трое тебя все-таки поддержали.
— Да не меня они поддерживали, они вовсе не считали, что я прав! Лучшего студента, круглого отличника, вот кого они выгораживали! Они это прямо и высказали на бюро — вроде бы индульгенцию мне выдали. Виноват, мол, но заслуживает снисхождения. И потом меня это спасло. На бюро райкома счет был уже в мою пользу — четыре «за», пять «против». И то, наверно, потому, что за меня вступилась кафедра, преподаватели… А если бы наоборот — пять «за», четыре «против»? Ведь исключили бы как пить дать, и наверняка встал бы вопрос о моем пребывании в институте!
— А все-таки не исключили.
— Но ведь случайность! Если бы у одного из этих пятерых настроение было похуже, чем обычно, исключили бы, а?
— Возможно, — согласился Патриарх. — И к чему ты рассказал мне эту историю?
— Не догадываетесь?
— Смутно.
— Вам не кажется, что они были правы, так поставив вопрос? — неожиданно спросил Русаков.
— Ишь ты… Тебе так кажется?
— Нет. А тогда тем более не казалось. Но если встать на их точку зрения… Я же один оказался против всех! А все — это коллектив! Почему они должны были щадить меня? Ведь я прежде всего все-таки о себе думал! Эти бесценные навыки практической работы прежде всего мне нужны были, а не коллективу! Коллектив — это они, самоотверженно убирающие хлеб, а я отщепенец! Им плевать было на то, что я работал по четырнадцать часов в сутки — восемь монтажником, как и полагалось по моему рабочему расписанию, еще шесть на наладке. Я чуть ли не пресмыкался перед наладчиками, просил, умолял: покажите, объясните, научите! Я все это рассказал на собрании — и ничего не добился. Надо мной откровенно посмеивались: наивный человек, что за доводы ты приводишь? Какие доводы могут устоять перед мнением коллектива? И они недрогнувшей рукой вышвырнули меня. Что меня больше всего поразило, это как раз единодушие решения. Даже мои друзья-приятели в мою защиту не выступили, промолчали. Потом-то я сообразил — почему. Все та же сила коллектива, или, если хотите, его инерция. Кому хочется оказаться в меньшинстве и подвергнуться риску изгнания? Я, конечно, продолжал считать, что я прав. А сейчас чисто абстрактно готов признать, что была, видимо, какая-то правота и в их решении.
— Какая?
— Я был той самой паршивой овцой, которую полагалось изгнать из стада, чтобы она не заразила других. Коллектив просто решил позаботиться о своем здоровье. Логично?
— Что-то в этом есть, — согласился Патриарх. — А теперь все-таки объясни, для чего ты рассказал мне эту назидательную притчу?
— Не ясно разве?
— Не очень, знаешь ли.
— Очевидно, чтобы руководить коллективом, надо хорошо знать его психологию. Надо уметь чувствовать его. Надо предвидеть, чего можно ждать от коллектива, что можно потребовать, а чего нельзя. Много, наверно, еще этих «надо», которых, однако, у меня нет. Вот что меня пугает, Николай Аристархович. За шестнадцать лет, что прошли с того собрания, я не слишком-то изменился. Я все тот же индивидуалист, предпочитающий работать если и не в одиночку — это в нашей профессии невозможно, — то хотя бы в не слишком большой компании более или менее близких мне людей. Правда, в первые годы моей «руководящей» деятельности, — Русаков усмехнулся, — это руководство
