Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
А потом в колхозе наступила такая горячая пора, что они виделись только на людях, наспех и бегло.
Наработавшись за день, Хурия спала как убитая, уже не слыша ни звона кузнечиков, ни гомона реки, ни бесконечного гудения водопада, ни рокота тракторов, который не затихал ни днем ни ночью: трактористы сменяли друг друга.
Но вот хлеба убраны. Однако работы не убавилось. Пора сеять озимые.
Перед самым началом сева Гамид подошел к ней.
— Знаешь, моя радость, — сказал он беспечно. — Мне придется уехать на несколько дней, мать заболела. Оставляю трактор на тебя. Справишься? И не скучай.
Так они расстались, вечером, под сумеречным небом, на поле, опустошенном жатвой. Он уехал в свой аул. Она вернулась в свой пустой дом, который показался ей слишком большим и холодным. Хотелось закричать, как в горах, чтобы откликнулось хотя бы эхо.
Утром она поймала себя на мысли, что ей совсем не хочется идти в поле. Начался сев. Хурия села в кабину того же трактора. Но теперь она занимала место Гамида. Сначала робко, а потом все увереннее ее руки поворачивали баранку руля. Сквозь стекло кабины она видела, как над полем плыли облака. Только теперь они были почему-то не сиреневыми, а свинцовыми, и скорее походили на тучу. Они затягивали небо, закрывая солнце и превращая утро в сумеречный полдень. Вечерами она выходила на дорогу и смотрела-смотрела… На тропинке появлялся то чабан, то женщина, идущая с родника. А то, подпрыгивая, бежал мальчишка. И только Гамида не было, хотя прошел уже месяц с тех пор, как он уехал.
В последний день сева Хурия вела трактор по оставшейся невспаханной полосе. Рыхлое предгрозовое небо наваливалось на нее. Было трудно дышать. «Скорее бы докончить эту полосу», — тревожно подумала она. И вдруг на повороте ей показалось на миг, что она не одна в кабине, что его рука нежно и тяжело легла на ее руку. Хурия глубоко, облегченно вздохнула и выпустила руль.
…Очнулась она уже на земле. Она лежала на толстом платке Калимат, постеленном на ворохе соломы.
— Ничего страшного, просто переутомилась. Видите, сколько вспахала, — говорила Умужат, отстраняя женщин. — Глотни-ка молочка… холодненькое…
Хурия приподнялась, жадно припала губами к кувшину. От холодного ей стало легче. Она обвела глазами столпившихся вокруг женщин и увидела, что на их лицах нет ни капли любопытства, а только тревога, только сострадание, только участие.
— Скажи спасибо Калимат. А то бы не видать тебе больше ни солнца, ни неба, — улыбнулась ей Патимат.
— Я гляжу, ее трактор кренделя выделывает. Ну, думаю, что-то здесь не то, — подтвердила Калимат.
— Давайте, давайте за работу! — прикрикнула на них Умужат. — А я сейчас Хурию домой отведу. Отлежаться ей надо.
Конечно, умудренная опытом Умужат сразу сообразила, что вовсе не от переутомления выскользнул руль из рук Хурии. Поэтому, пока другие не догадались, она поспешила увести ее с поля.
Шли молча. Хурия чувствовала себя так, будто тяжесть целой горы навалилась на нее. Умужат же обдумывала, с чего начать разговор, как вызвать девушку на откровенность, и еще — как скрыть от женщин то, о чем догадалась она.
Но как только ворота закрылись за ними, убитая горем Хурия бросилась ей на шею. Обливаясь слезами, она поведала ей историю своей несчастливой любви.
«Что же теперь будет с нею, — содрогаясь от страха за нее, думала Умужат. — Ведь рано или поздно все раскроется, и тогда… это все равно что подставить граду неокрепшее деревце».
Слова же ее были другими. «Не надо так убиваться, — говорила она, — как бы ни тяжела была дорога, и у нее есть конец. Как ни дремуч лес, но и он имеет выход на солнечную поляну».
Решено было, что, пока суд да дело, Хурия, сказавшись больной, останется дома.
А женщинам Умужат говорила: «Живой человек всегда может заболеть. Болезнь приходит волнами, а уходит каплями».
В эти тяжелые дни Хурия поняла, как несправедлива она была к женщинам своего аула. Только случилась беда, и Хурия поняла и сразу почувствовала: она не одинока.
С утра и до темна хлопали ворота ее дома. Обычно пустой и молчаливый, он теперь был наполнен гомоном, скрипами, шагами… Никто, конечно, не приходил с пустыми руками. Несли курзе[37] и чуду, хинкал и кашу с курагой…
Теперь Хурия думала только об одном: как спасти свою честь, не ради себя, а чтобы не обмануть доверия этих женщин, не подвести свой аул. Чтобы, сойдясь на базаре или на мельнице, женщины из других аулов не могли бросить в лицо Умужат или Калимат: «Знаем мы вас! Все вы такие, как ваша Хурия!»
От одной этой мысли Хурию бросало в дрожь. Ей становилось страшно от мысли, что тень ее позора, как тень большой лиловой тучи, что проплывает сейчас над ее домом, закроет весь аул с его солнечными крышами, прохладными дворами, белыми крыльцами, гостеприимно открытыми для гостя или просто прохожего.
И вот однажды утром, уже не в силах совладать с этим страхом, она выбежала из дома. Все были в поле в этот час, и Хурия благополучно проскочила мимо глухих оград, мимо саклей с плоскими крышами, которые обычно служили любопытным хозяйкам наблюдательными пунктами, но сейчас были пусты, и углубилась в горы.
Она никогда не уходила дальше базара, расположенного как раз на середине пути между ее и его аулами. И, если бы не эта отчаянная решимость, разве она отважилась бы отправиться одна в такой дальний и рискованный путь?
Казалось бы, крутом были те же ущелья, те же отвесные стены гор, те же колючие кусты по краям пропасти, тот же тоскливый и голодный вой шакалов откуда-то из самого нутра гор. И все-таки — все было не то. Неожиданный камень, перегородивший дорогу, корявая сучковатая ветка, вдруг больно, как хищная птица, вцепившаяся в волосы, развилка, заставляющая недоумевать, какую тропинку избрать, по какой идти…
Серое предосеннее небо слезилось мелким дождем.
И когда Хурия увидела за поворотом блестящие, посеребренные дождем оцинкованные крыши другого аула, и горбатые лабиринты улочек, и старинную башню бывшей мечети, когда она поняла, что это аул Гамида, вся ее решительность мгновенно улетучилась, и она молила аллаха только об одном: как бы незамеченной уйти обратно.
