Аркадий Первенцев - Матросы
— Не заключаю фальшивых сделок, — мучительно выдавил он. — Полюбил — женился. Страдаю, иногда раскаиваюсь, а все же поступил честно. Другие блудят тайком.
— Кто «другие»?
— Все.
— Неужели все?
— Почти все. Видишь, как забегали девчата… Хариохин пришел! Ну и что же? Нормально. Только безобразные не блудят. Не с кем… Какой-то мудрец изрек: уродливость — половина пути к добродетели. Не знаешь кто?
— Не знаю, — сухо ответил Говорков. — Мне пора.
— Сбежать от меня хочешь? Окружили меня презрением. Ну, бросил жену, оставил детей. И что же? Я единственный? Надоело лицемерие.
— Тебе, надо догадываться, тоже надоело?
— Мне в первою очередь… Я тоже лжец. Я даже иногда самому себе лгу. Безобразно? Не возражаю. Лгал на Ступнина. Самому тяжко. Трудно быть порядочным человеком, но… подлецом гораздо труднее…
— Размягчился, Павел? Место-то ахти какое общественное. Всякие здесь толкутся.
— Презираешь? — Черкашин умостил локти на стол, скомкал мокрый платок у подбородка.
— Пора уходить…
— Нет, не пора. Когда человеку пора уходить, это страшно. Пора уходить… Вначале пьют, а потом уходят. Так поступали все талантливые русские люди.
— Круто переложил рули.
— Возможно. Так я и думаю. Может быть, мне от этого сознания легче. Раньше я ненавидел пьяниц, а теперь сам пью…
— Ты хоть и талант, а не пей. — Говорков отобрал у него графин. — Я и поныне ненавижу пьяниц. Хватит…
— Не буду.
Черкашин придвинулся к Говоркову и горячо зашептал ему в лицо. Говорков понял — Павлу действительно худо. Жизнь его и раньше была далеко не такая блестящая, как о ней толкует тетеревиный выводок кумушек. Чем помочь?
Видя бывшего боевого друга в полном смятении чувств, он не знал, чем поддержать его, и, к стыду своему, уличил себя в том, что ищет предлога сбежать.
А Черкашин тянул его за рукав:
— Не отворачивайся от меня. Ты неглупый. Ты добрый середняк, которому всегда легче. Если идти по кругу, надо надеть наглазник, чтобы ничего не видеть по сторонам… Молчи. Пока не выговорюсь, не отпущу. В нашем возрасте, думаешь, легко вить гнездо на ржавой осине? Клювы не те, прутьев не натаскаешь, а грязи… Вы меня бросили, отстранились. Я плохо поступаю. Я почти преступник. А вы замкнулись от меня. Вы меня оставили с ней один на один. Нет! Не с женщиной имярек. С любовью. Никому не запрещено мечтать. Каждый хочет найти в жизни что-то прекрасное, пусть удушающее, а прекрасное. — Черкашин рванул воротник. — А ведь в жизни все прекрасное только издали. Подкрался, схватил лапой — дерьмо… Бросили меня. Вы хорошие, а я сатана? Так, что ли? У меня дети есть. Слезы, мол, как азотная кислота, насквозь подушку прожигают, а вы… Эх вы! Кто мои слезы видит? Беспощадные вы, а шумите: мы, мы, мы!.. — Черкашин засопел, потер щеки ладонями.
Глаза его округлились. В дверях стояла Ирина Григорьевна.
— Так и не договорили. Молчанкой отыгрался, Говорков. Я отстрелялся, а ты уйдешь с полным боевым запасом…
Ирина свысока кивнула Говоркову.
— Лучшего места не нашли. Все можно простить, только не кабаки. Пойдем домой, Павел!
Черкашин пытался застегнуть крючки воротника. Ирина помогла ему, стряхнула салфеткой крошки, щелкнула замком сумочки, положила деньги на столик и с гордой брезгливостью повела мужа к выходу.
II
В купе пили чай, разрывали жареных кур на части и ели с жадностью потерпевших кораблекрушение. За окнами — дождевые потоки. Потолочный вентилятор гонял клубы табачного дыма.
«Ужас, кошмар, нелепость, — думала Ирина, — сколько кур можно съесть в дороге? Сколько выкурить папирос? Какая дикость эти железные дороги! Пассажирские поезда без ресторанов, зато в вагонах цилиндрические котлы. В них круглые сутки клокочет кипяток. Будто это не поезд, а верблюжий караван в песках пустыни».
Назло всем она тоже курила сигарету за сигаретой, забиваясь в свой уголок и наблюдая оттуда за некрасиво храпевшим мужем и тремя юнцами-заочниками, севшими в Ростове и сейчас читавшими вслух какую-то книгу.
— «…И потом — мы любим женщин, мы умеем их любить пылко и легкомысленно, остроумно и почтительно, — сладострастно вышептывал один из юношей, неестественно закатывая глаза. — Тот, кто хранит в сердце своем огонь, которым горели рыцари прошлых столетий, тот окружает женщину глубокой и сердечной, осторожной и вместе с тем жизнерадостной нежностью. — Он проглотил слюну, сжал худые коленки. — Рыцари прошлых столетий, каково? Конечно, трафарет, а красиво? Он любит все, что есть в женщинах, все, что от них исходит, все, что является их отличительной чертой, все, что они делают. Он любит их наряды, безделушки, шляпки, их хитрости, наивность и коварство, их лживые уверения и их прелестные выходки…»
Черкашин проснулся, но не открывал глаза. Юнцы пытаются заворожить себя чужими словами. Разве это самое важное?
— «Как только он очутится лицом к лицу с какой-нибудь женщиной, в нем тотчас же живо забьется сердце и встрепенется ум, он уже думает о ней, говорит о ней, говорит для нее одной, старается понравиться ей».
Ирина вышла в коридор, и тогда Черкашин спустил с полки ноги.
— Мы вас разбудили? — вежливо спросил один из молодых людей.
— Нет. Я привык к шумам.
— Да, да, конечно. На кораблях?
— Не только… На базарах.
— Тогда простите.
Черкашин молчал — впереди пустота и мрак. Будь что будет, лишь бы скорее…
Поезд остановился. Чей-то голос густо басил в коридоре:
— Э, милый, гусей проспали, антоновку тоже! Теперь уже до самой белокаменной отрезало!
На косогоре деревянная мемориальная станция — Ясная Поляна.
Ирина стояла на перроне, зябко закутавшись в шерстяной платок.
Многие женщины с неудавшейся личной жизнью склонны сравнивать свои судьбы с примерами из литературы. Сколько обманутых женщин — Анны Каренины! Ирина Григорьевна тоже думала об этом, глядя на тяжелые скаты кислотной цистерны. Попасть под них легче всего, а вот жить, несмотря ни на что…
Проводник в цигейковом треухе ежился возле открытой платформы с углем. Охранник с поднятым воротником куцей шинели, сгорбившись, щелкая подсолнухи и оглядывая красивую женщину, перемигивался с проводником.
Старуха с мешком за спиной прицеливалась к углю. Часовой издалека цыкнул на нее. Старуха не слышит — через борт сыплются куски антрацита. Охранник идет к старухе, но та, заметив опасность, сумела юркнуть под скаты с добычей.
— Старая ведьма, а проворная как мышь, — равнодушно изрек проводник.
— Привычная. В любую щель уйдет, — согласился охранник. — А где иначе уголек достанет?
— Ясно, негде. Мы и то норовим таким же образом. Ждем Донбасс.
Проводник звякнул ведерками, потом о железо застучали куски антрацита.
— Бери, бери, — лениво разрешил охранник. — Не снабжают, что ли?
— В морозы, ежели злые, разве хватит! А пассажир заплатил за билет — требует…
Охранник потоптался, похлопал рукавицами:
— У меня тоже мамаша есть. Вот так же…
— Шел к старушке с пугалкой, а сам небось думал: не мать ли? Так, что ли? — понимающе подсказал проводник.
— Может, и так.
— Конечно, вот таких гоняем, а кто поядреней — щадим.
— Кого имеешь на примере?
— Кого? Спекулянтов. Вот даже в Москве. За ними ничего не успеешь. Чуть где хороший товар еще только думают выбросить — и можешь быть уверен, набьются под завязку. Вроде у них у каждого локация в кармане. Хочешь купить — только через них. Если что подходящее, к примеру, шерсть, материал хороший или обувь…
— Вон как? Я-то далек от этого. Сам мало покупаю. Шинель — общественное достояние, валенки — тоже.
— Вам-то складно. Ходи, пощелкивай семя, — проводник всмотрелся в даль. — Кажется, открывают путь. — Он быстро набрал еще два ведра, взялся за дужки.
Поезд тронулся. Проводник приветливо качнул фонарем. Собеседник его приложил рукавицу к шапке. Заспанный, всклокоченный мужчина, лет тридцати, в калошах на босу ногу, брезгливо жевал, видимо, только что купленное ржавое яблоко.
— Уголек-то достал, служба? — сказал он. — Вот так, по ведру, все мобзапасы растянете. Проходите, — предложил он Ирине и широко улыбнулся, показывая белые десны. — Ничего не купили?
Ирина молча прошла мимо. Безнадежно серыми кажутся ей все люди и таким же неопределенным ее собственное будущее. Хочется плакать — нельзя.
В купе храпели мертвенно бледные юнцы. Муж, конечно, не спит. Его притворство теперь безразлично. Она снова забралась с ногами на свое место, подложила под локоть подушку. Уставясь ледяными глазами на крючок вешалки, на которой покачивалась черная морская фуражка, Ирина вдруг осознала, как она ненавидит эту фуражку, и притворство мужа, и свои зря пропавшие годы, и этих юнцов, мечтающих о высокой любви, которой якобы горели рыцари прошлых столетий. Все ложь, выдумки.
