Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого) - Семён Филиппович Васильченко
Но пока корабль не попал в трепку хорошего урагана, производившаяся временами человеческая кутерьма и трата сил забывались и экипаж продолжал оставаться беспечным.
Так продолжалось дело до того дня, в который разразился описываемый нами шторм, запечатлевшийся в голове Мотьки на всю жизнь.
В этот день Головков, порядочно накопив денег со времени выхода судна из Ростова, распорядился выезжать, и судно на всех парусах вышло из Ялты. День прошел благополучно. Вечером же вдруг расхлябалось, море остервенело и гребни воды располоскались не только по волнам, а стали врываться на самое судно.
Головков то выходивший на бак, то делавший что-то в своей каюте, будучи подхвачен всплеском ветра и воды, когда остановился на палубе, вдруг почувствовал вплотную ужас положения судна и тут же растерялся, испуганно следя за тем, что делает команда.
А люди, между тем, также тревожно высыпали наружу, не зная, что делать и то растерянно хватались за ванты, чтобы приниматься за уборку парусов, то бежали к стоявшему у рулевого колеса Степану Чайченко.
По собственной инициативе они начали снимать косые паруса с бушприта и фок-мачты, увидев яростное биение ветра по ним.
Пошел холодный мелкий дождь, продолжавшийся несколько минут. Почему-то остановилось судно на четверть секунды. Потом дернулось и качнулось...
Одного матроса, снимавшего паруса, снесло ветром, другие, не слыша атаманских распоряжений, которые единственно могли бы организовать в одну сторону их усилия и, не зная, что делать, то бросали работу, растерянно ожидая помощи, то опять начинали взбираться на мачты, и тут же снова спускались с них.
Головков, увидев, что корабль захлестнется и пойдет ко дну, в охватившем его страхе, скомандовал было спустить якоря и несколько человек, ворочая в темноте смерзшиеся канаты, исполнили его распоряжение. Но море глотнуло двадцатипудовые крючья как игрушки и судно продолжало нестись.
Степан Чайченко, который до сих пор стоял у руля, бросил его и пристроившись возле кладовки в отчаянии начал снимать с себя теплую куртку, которую было одел когда сделалось холодно, он, очевидно, решил. бросаться в воду. Матросы окружили его, не решаясь делать тоже самое.
Между тем, с каждым порывом урагана расшатывало рангоут, ломало реи и рвало паруса с удерживавшими их веревками.
— Руби мачты! Вдруг попробовал еще раз распорядиться Головков, думая, что это также легко сделать, как и сказать.
Но на судне находился только один топор, за который схватился было Шушера, попробовав стукнуть им раз-другой по базель-мачте. Немедленно он оставил это, успев перерубить лишь ванты, так как врывавшиеся через борт волны, легко могли унести его вместе с топором. Он в отчаянии взглянул на остальных своих товарищей.
Головков, у которого выступил холодный пот на лбу, приблизился к команде и, увидев, что рулевой уже без сапог, без фуражки и куртки, а остальные одевают спасательные пояса, в ужасе схватил Чайченко: за руку.
— Братцы! Зачем же вы меня оставляете одного? Ратуйте! Ратуйте! Да ведь вы же не разбойники, а работники мои, на одной улице живем почти все вместе...
Чайченко вырвал руку у Головкова и злобно крикнул:
— Иди к чортову батьке, алтынная жила чортова! Атаман называется. Кабанище несчастный! — Он хотел было ринуться в воду и вдруг увидел, что на палубе засветился фонарь, который не переставал гореть. Что это за чудо? В то же время ему показалось, что ветер стал слабеть. Он оглянул ждавшую неизбежного конца команду и посмотрел на судно. Тут же он решил попытаться спасти себя и товарищей.
— Шушера! Бросай твой калач и живо беги к рулю, правь в бок по ветру. Лезьте другие на мачты, снимай все до одного паруса! Ветер меняется. Рыбаконев и Хомка, помогайте матросам!
Сам Чайченко еще раз осмотрелся, взглянув и в темноту носа корабля и взад, как будто нюхая воздух и пытаясь чутьем угадать удасться ли спастись экипажу.
Между тем матросы исполняли команду; судно, освободившееся от главных парусов, перестало бросать ветром.
Но болтался еще грот-марсель, сорванный со своего основания, запутавшийся нижнею своей частью в оснастке фок-мачты, и надувались еще по бизань-мачте все три верхние паруса.
— Нельзя снять, Петро Арсеньевич, этих пеленок, — об'яснил боцману матрос, — сносит ветер и не за что удержаться, все в гололедице.
— Эх, и матросы! Не матросы, а червоточина одна, — рассердился Чайченко, направляясь к фок-мачте. Нужно марсель убрать, потому что в нем, и есть наша погибель.
Действительно, порывы ветра, кружась над судном и налетая на свободно-болтавшееся полотнище предательского паруса, несли и колебали судно, увеличивая его крен то в одну, то в другую сторону.
Чайченко, подойдя к фок-мачте, попробовал подняться по ней, но тотчас же увидел, что это действительно немыслимо; мачта вся обледенела.
Чайченко схватился обеими руками за единственный, уцелевший от топора и ветра вант и попробовал по нем подняться кверху. Но он почувствовал, как только напрягся, что вант вверху тронут и не выдержит его тяжести.
К фок-мачте собрался весь экипаж; подошел и беспомощно обмякший Головков.
— Веревка растрепалась, — подтвердил один из матросов, гоже берясь за вант, ее заело, я еще утром видел.
— Нужно, чтобы полез полегче кто-нибудь, — сказал Чайченко. Иначе перекинемся с судном.
Все оглянулись, соображая, кто из них легче.
— Мотька пускай лезет! — вдруг вспомнил Головков.
— Да, Мотька... Где он? Ищите его, сюда, живей!
— Он на юте!
И несколько человек бросилось искать Мотьку.
Мотька, между тем, вцепившись в какое-то кольцо в полу палубы, пролежал почти без движения все время.
Он чувствовал, что корабль гибнет, знал, что сам он теперь никому не нужен и с тоскою думал о Кавалерке, о матери, Нюре и Гниловском убежище семьи. Но он меньше чем кто-либо другой понимал, как может быть спасен корабль.
И поэтому он, трепеща, ждал с одинаковой готовностью смерти или избавления.
Раза два за это время его заливало волнами и едва не уносило в море. Один раз прямо возле него бухнулась с парусом рея, тут же откатившаяся куда-то. Его куртка кое-где обмерзла. Понемногу мальчик коченел.
Но незадолго перед тем, как его хватились, он увидел, что на судне не светится ни один фонарь. Ему пришло в голову, что если судно спасется, то ему придется отвечать за то, что он не смотрел за фонарями, что лежало на его обязанности. И тогда, употребляя героические усилия,
