Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого) - Семён Филиппович Васильченко
Головков, высокий, с большим кадыком, загорелый казак-прасол кончал завтракать, когда пришла Алена. Он весьма оживился, когда женщина сказала ему о цели своего прихода.
Безродную чужачку, каковой была для высокомерных казаков в станице содержательница прачечной, он сперва не пригласил даже присесть, но услышав, что речь идет об определении на его судно мальчика, тотчас же сообразил, что ее приход пахнет выгодой.
— Вы же закусили уже, Максимовна, чего бы нам не за хлебом-солью говорить с вами?
— Да, я уже, Евдоким Гаврилович!
— А вы пирожечками или красной рыбкой посолонце
вали бы? Да рюмочку не откажитесь выпить?
— Куда мне, вдове, до пирожечков или красной рыбки! Я веревочкой, на которой коптят красную рыбку, насолонцуюсь так, что донская водица покажется лучше выпивки, —униженно ответила Алена.
— Ну, давайте поговорим, пойдемте сюда в зал.
И казак, введя Алену в комнату, где его тесть Фетисов, перелистывая старый псалтырь, искоса взглянул на женщину, предложил сразу Максимовне заключить с ним об отдаче Мотьки для учения на судно контракт на четыре года.
К счастью Максимовна не оказалась настолько безрассудною, чтобы согласиться на это предложение.
Как ни убеждал ее Головков, что долголетний контракт принесет Максимовне только одну пользу, как ни сулил он, что превратит Мотьку за это время чуть ли не в капитана, Максимовна, величая будущего хозяина своего сына Евдокимом Гавриловичем, все же решительно отвела его предложение.
— Пускай он этот месяц или два пробудет у вас без контракта, посмотрите вы, Евдоким Гаврилович, какой из него послух будет вам, посмотрю и я, сумеет ли он угодить вам, а на будущий год, с новой навигации, помолимся богу, запьем магарыч, и сдадим вам его по контракту. А так ведь темный я человек, Евдоким Гаврилович, —напиши контракт, поставь три крестика на бумаге, а потом твое же дитя и проклянет тебя за добро, что ему делаешь! Не могу, Евдоким Гаврилович!
Как ни раздосадован был казак такой несговорчивостью, но Максимовна о других условиях не хотела и слышать.
Поэтому он перестал уговаривать женщину и грубо заявил наконец:
— Ну, ладно! Я еще попробую, годится Ли мне он на что-нибудь, если вы так канителитесь из-за того, чтобы ему же пользу принесть. Пускай приходит к отправке судна.
Максимовна попрощалась и вышла.
— Злыдня! —Выругался ей вслед раздраженный неудачей казак. И обернувшись к тестю, выразил свое недовольство.
— И скажите же, Апанас Акимович, гниду какую-нибудь сама не знает куда девать, а к казаку отдать на дело боится....
— Забеглые же, Гаврилович! Рази это народ? —Изрек матерый казацкий тысячник — старовер.
— Хамы!
— Ну с рейса все одно не уйдет пацан! — решил Головков.
И вот, ждавшего решения своей участи Мотьку, мечтавшего стать со временем если не ученой знаменитостью, то завоевателем полумира, мать послала к прасолу.
Мотька, успевший уже увлечься описаниями морских приключений Фенимора Купера, обрадовался узнав, что станет моряком.
Ученье его теперь началось с того, что он вместе с Головковым и двумя работниками Фетисова поехал с Гниловской станицы по течению Дона на баркасе в город к пристани, где находилось судно. Атаман и работники повезли с собой туда провизию, посуду и мелкие предметы полурыбацкого, полукорабельного инвентаря.
Уже здесь, в баркасе, Мотька заметил, что и его хозяин, которого он знал в качестве отслужившего военную службу и славившегося пьянством чванного ералашника и оба работника, также казаки, большие жиганы и сквернословы. Когда же они подъехали к судну и он взобрался на него, то первое, что он услышал здесь, было такое извержение никогда не слыханных им циничнейших словяг и замечаний, которыми матросы обменивались по поводу проходивших мимо женщин, что Мотька даже рот разинул, изумленно глядя, то на находившихся на палубе людей, то на поднявшегося сюда же Головкова, делавшего распоряжения о том, куда сгружать груз с баркаса.
Мотька недолго рассматривал окружающее.
Мать мальчугана, отправляя сына к прасолу, одела его, в виду торжества вступления в круг новых людей, в лучший, имевшийся в его распоряжении школьный костюмчик, она послала предварительно его также в парикмахерскую, дав гривенник, чтобы он постригся и Мотька среди грязных оборванных матросов выглядел настоящим маменькиным сынком.
Команда обратила на него внимание, тотчас же догадавшись, что это вновь принятый мальчик, и окружила Мотьку.
Это что за фертик? — уставился на него казачуга Рыбаконев, в порыжелых штанах в лампасах и изодранной дерюге вместо рубашки.
— Кто ты? - приставал Рыбаконев.
Мотька, видя, что над ним издеваются, нехотя ответил: — Стрелочников сын.
— Со станции?
— Да.
— Под вагонами бегал, а на судно попал; зачем тебя сюда привели?
— Служить.
— Служи-ить! А можно подумать, что куда-нибудь за Жар-Птицей едешь. Ну, посмотрим, какой из тебя служака. Хомка, мигнул казак, а ну, благослови его!
Хомка — двадцатилетний дылда, хихикавший над мальчуганом, метнулся куда-то. Команда расступилась и на Мотьку вдруг хлынули струи мазутного масла, пущенные с квача на мальчика, и потекшие у него и по лицу и по курточке.
Мотька нелепо взмахнул руками, как бы хватая брызги и растерянно опустил их, увидев на них мазут.
— Гы-гы-гы! — прыснули собравшиеся в то время, как Мотька замер, не зная, броситься ли ему бежать куда-нибудь или ринуться в неравный бой с Хомкой.
Увидев валявшийся конец мочалы со старого каната и заметив, что команда только и ждет, пока он станет драться, чтобы еще больше натешиться над ним, он поднял конец и начал им вытирать лицо и стирать с курточки масло.
Команда, произведя руками Хомки дикую операцию, с минуту наблюдала за мальчуганом, а затем, убедившись, что Мотька не лишен некоторой выдержки и упорно молчит, удовлетворилась.
— Добре, хлопец, — отвернулся, наконец, от артели остановившийся здесь чернявый красавец по имени Степан Чайченко, о котором Мотька позже узнал, что он рулевой из настоящих матросов. —Терпи, казак, —атаман будешь. Спервоначалу тебя испытать хотели, а больше зря трогать не будут. Иди до руля, сядь или ляжь, пока не позовет кто-нибудь. А нет, иди помогай стряпать Шушере, туда в трюм.
— Как тебя зовут? —спросил Рыбаконев.
— Мотька!
Красавец Чайченко ошибся, однако, когда предположил, что Мотьку больше не будут обижать.
На судне с Головковым и Мотькой было одиннадцать человек. Кроме рулевого тут было еще двое бесхозяйственных молодых казаков, в число которых входил дикарь
