Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого) - Семён Филиппович Васильченко
А Алена свою линию вела твердо. Мотьку нужно было сделать если не хозяином какой-нибудь торговли, то по крайней мере управляющим или доверенным. Поэтому она стала разнюхивать в городе, куда определить сына.
И вот не успели распустить школу на каникулы, как Мотька оказался определенным в ученики к одному пройдошливому бакалейщику.
Если бы мать Мотьки знала, что это «учение» означает самую бесстыдную эксплоатацию малыша, который кроме искусства сворачивания бумаги в фунтики, и сведений о цене изюма да соли, ничего другого не мог узнать, а за это должен был, по проекту бакалейщика, три года таскать в лавку из оптовых магазинов покупки, дежурить от шести часов утра до одиннадцати вечера в лавченке, обслуживать семью своего господина, вытаскивая ночные горшки, то она лучше оставила бы и его, как девочку, в своем красильном заведении. Но Алена с почтительно-суеверным и наивным трепетом думала о том, что для обвешивания, объегоривания и торгашества нужна особая, дающаяся только годами ребяческих мытарств, премудрость.
Что касается Мотьки, то этот последний понял очень быстро, что тут мудрости особой никакой не нужно.
Зато он понял очень скоро, что в том мире, в который он попал, ему нужна мудрость совершенно особого свойства: мудрость змеи, не имеющей никаких средств самозащиты, кроме молниеносной изворотливости.
Как бы то ни было —Мотька очутился в торговом деле.
Из оборвыша, каким он был на Кавалерке, хозяин преобразил его в «коммерсанта». От подбородка до подъема сапог — холщевый фартук. Белобрысая с продувным лицом и жульнически сверкающими глазами, голова. С вывертцем отвешивает покупки, с подходцем оглядывает людей. Мотька, к счастью своему, прекрасно, однако, понимал, что это именно только вывертцы и подходцы, а не настоящие человеческие манеры.
Когда покупателей нет — спереди кричит хозяин: «Мотька сюда», сзади — шлет хозяйка: «Мотька, туда». Встает Мотька в пять часов, ложится после того, как лавка закроется — в двенадцать. Но так как хозяин, кроме лавки живет большими коммерческими делами и часто отсутствует, то Мотька по его запискам и товар покупает сам, и продает его и таскает для десятипудовой бакалейщицы из водопроводной будки воду.
Все бы однако ничего, но вздумал раз хозяин, рыжий, мужиковатый ярославец, открыть при бакалейной лавке мясную торговлю. Еще больше хлопот у Мотьки стало после этого.
Стал торговать мясом и купил однажды где-то дешево баранину его хозяин. Привез бакалейщик целый воз этой скотины, соответственно отделанной на бойне и начали таскать баранов в лавку.
Один, два, три — целый воз битой облупленой скотины. Посмотрел Мотька на туши и еле смех сдержал: это были не бараны, а настоящие крокодилы с ободранной шкурой и запекшейся кровью. Но Мотькино дело маленькое: смотри на хозяина, да делай, что тот прикажет.
А хозяин разложил баранов на стойке, под стойкою, в погребе, и для соблазна кухарок всего города распял, как двух разбойников на крестах, на каждой створке наружных дверей лавки по одной здоровенной туше. Там они должны были красоваться до закрытия торговли. Затем, предоставив Мотьке продавать баранину желающим, он удалился по своим делам.
Наступил вечер. Хозяин возвратился домой. К нему в гости пришла теща. Вся семья, состоявшая еще из жены лавочника, сына и начавшей ходить дочки, расположилась в комнате, следовавшей непосредственно за лавкой, пить чай, а Мотька, зажегши две «Молнии», стал, по обыкновению, у дверей. За семнадцати-часовой рабочий день он так основательно уставал, что хотя он и считал по простоте такую свою каторжную работу совершенно естественной, все же к девяти—десяти часам вечера почти на ходу спал. Немудрено, что и на этот раз, лишь только он, став у двери, прислонился к косяку, как его голова немедленно начала сама собой клониться на грудь.
Один раз он ее поднял и оглянулся на дверь задней комнаты, где раздавался неясный говор пивших чай, другой раз попробовал прибодриться — ничего не выходило: голову нельзя было удержать в естественном положении, несмотря на самые героические усилия. Во рту у него было слалко, а голова безнадежно валилась.
Вдруг снаружи ему послышался сквозь сон шорох. Мотька встрепенулся. Секунду он подумал было, что это ему со сна что-нибудь померещилось, но вдруг он вспомнил о висевших снаружи баранах. Он моментально очнулся, впился глазами в стекло, ища туши, и тут же, как пойманный преступник, затрепетал: одного крокодила на наружной створке двери не доставало. Мотька выскочил на улицу, но похищенным уже и не пахло.
Мотька вернулся, быстро взглянул на дверь комнаты, в которой находился хозяин и, сам не свой, от страха застыл на том месте, где стоял, не зная, что дальше делать.
В первую минуту мелькнула было мысль позвать хозяина, и сообщить ему о краже. Но он удержался от этого. Затем он подумал, что как бы ни бесился хозяин, все же самое большее, что он может сделать — это прогнать его домой. Бить себя Мотька решил не давать. Потом, сообразив, что от кулачной расправы можно отделаться, просто убежав при попытке хозяина избить его, Мотька стал усиленно думать над тем, как бы вообще вывернуться перед хозяином и избежать всяких последствий происшествия.
И вдруг он почти взвизгнул от удовольствия, обмозговав выход из положения.
Он стремительно раскрыл снова на улицу дверь, отбежал десятка два шагов от лавки и вдруг завопил:
— Василий Михайлович! Василий Михайлович! Караул! Караул!
И увидев выскочившего хозяина, он бросился ему на встречу:
— Барана воры потащили, что вы сидите там? Уже полчаса вам кричу!..
— Где потащили? —вскипел бакалейщик, сразу войдя в азарт собственника и намереваясь гнаться. —Сколько человек?
— Сюда, за этот угол побежали! —мотнул рукой Мотька, поворачиваясь сам бежать и увлекая хозяина. —Двое босяков каких-то. Я побежал, а один из них с камнем за мной. Я вам кричу, а вы в задней комнате.
Ярославец, ни на минуту не заподозрив злостного обмана, жертвой которого стал, и не слушая Мотьки, пересек улицу и очутился на углу, весь клокоча, как на парах.
Мотька торжествующе следил за ним, скрывая смех, чтоб не выдать себя.
Бакалейщик же, взглянув в потемки пустынного переулка, где никого не видно было, разразился бранью:
— О, чорт! Шарлатаны,
