Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина
— Что это вы, голубушка, нашли? — находясь все еще во власти своих воспоминаний, спросила тихо Ирина Александровна.
— Невесту-дворянку для вашего сынка, Федора Федоровича, — отчеканила с твердой радостью гостья. — Думаю, вы, благодетельница, хорошо знаете помещика Чечулина?
— А-а, — протянула Ирина Александровна, — знаю, знаю. Я даже однажды, несколько лет тому назад, танцевала с ним на одном благотворительном вечере, устроенном в пользу вдов и сирот. Он был довольно грубоват: взял меня повыше талии так, что своей лапищей придавил мне левую грудь и, танцуя со мною, поглаживал ее. Не знаю, как я тогда не посмелела и не оттолкнула его, грубияна, от себя. Видно, потому, что постеснялась людей, наблюдавших за танцами.
— Не понимаю, какое благородство в нем, — проговорила, будто бы про себя, Семеновна.
— Это в ком же? — настораживаясь, спросила Ирина Александровна. — Не о моем ли, голубушка, Феденьке вы так выражаетесь?
Суровые слова благодетельницы испугали Семеновну, перепутали мысли в ее голове, она отшатнулась назад, мотнула головой и, поправив косынку, торопливо и сахарно ответила:
— Что вы, что вы, Ирина Александровна! Как это можно! Я о Федоре Федоровиче всегда и везде говорю, что он высоко благороден, такой умница, каких и нет… Как это можно, благодетельница моя, чтобы я говорила такое о вашем сыне! Да я и во сне-то, когда почиваю, всегда думаю хорошо о нем, как о родном, а вы… — Она не закончила фразы, заморгала, и на ее ресницах повисли слезинки. — Я так сказала о купечестве. Да, да, о нем! Разве оно так благородно, как дворянство?
— Чувствительно благодарю вас, Семеновна. Я так и думала, что вы…
— О купечестве, о купечестве, моя благодетельница! — просияв лисьими глазками и обрадовавшись, отчеканила Семеновна.
— И о купечестве, голубушка, так обидно говорить не надо: грешно это. Мой ненаглядный Феденька, как вы знаете, обожает…
— Истинно, истинно обожает. Это весь город знает…
— Так вот и нам с вами, Семеновна, надо обожать купечество, — посоветовала Ирина Александровна.
— Уважаю, уважаю, моя благодетельница, — рванула Семеновна сквозь злые слезы, клокотавшие в горле, — и буду, если вы так желаете, уважать еще больше!
Ирина Александровна смягчилась и, мягко улыбаясь, проговорила:
— Не плачьте, голубушка. Я уже не сержусь. Утрите глаза, и сейчас же!
— У вас у самих, благодетельница, глазки плачут… и под ними мокро от слез, — вытирая концом косынки лицо, протянула сокрушенно-паточным голосом Семеновна. — Скажу вам: слезы убивают красоту. Берегите ее. Вы еще так молоды и прекрасны. Да, да! Вы только пожелайте, и я подыщу вам такого жениха, что век будете благодарить.
— Ой-ой, как вам, Семеновна, не грех закидывать такие соблазнительные слова! — запротестовала Ирина Александровна. — Мне уже сороковой пошел… почти старуха, а вы… Нет, нет, ни слушать не хочу вас! — И она метнула пристальный взгляд на меня, вздохнула. — Вот и Ананий Андреевич скажет вам, что я уже старенькая.
Тут Семеновна выскочила из-за стола, сухопарая, высокая, заметалась по комнате, скрипя шевровыми полусапожками, заметалась, залепетала:
— Не надо, не надо вспоминать о молодости, когда вы еще молоды. Что молоды — юны, как девушка-раскрасавица! Да, да, я правду вам, благодетельница, говорю. Не старьте свою красоту печалью и слезами! — Она, размахивая длинными руками, как черными крыльями, подплыла к Ирине Александровне, подсела, метнула взгляд на стену, за которой находился Феденька, и зашептала: — Я вас, благодетельница, в один миг просватаю за купца Ряховского, Анисима Трифоновича. У него три дома в городе, хутор в тринадцати верстах от города, более ста тысяч капитала в банке и… — и сводница захлебнулась, — и ему еще шестидесяти нет. Да, да, благодетельница, мужчина хоть куда: можно его, если пожелаете, вместо тройки коней в карету запрячь — и он вынесет на любую гору, не задохнется. Вот какой он, Анисим Трифонович, мужчина! Вы не глядите на его серую и длинную бороду. Да что борода? Ее можно срезать! Повелишь — и он срежет!
— Отстаньте, отстаньте, Семеновна! Не говорите мне таких речей! — махнула рукой Ирина Александровна. — Несуразных речей!
— И почему же, моя благодетельница? Ряховский не мужчина — дуб!
— А потому только, что я слушать не желаю о вашем Ряховском!
— Напрасно! Он умрет — дома, хутор и денежки перейдут к вам, а от вас к Федору Федоровичу. Подумайте! Уж я и постаралась бы для вас, благодетельница! — сыпала неугомонно Семеновна, вонзив уже не лисьи глазки — огненные стрелы в раскрасневшееся лицо Ирины Александровны.
— Вы же сказали, Семеновна, что он дуб, а сейчас говорите — умрет. Нет, такой здоровый мужчина так скоро не свалится в гроб, не оставит наследство жене, — натягивая улыбку на лицо, возразила с кокетливым вздохом Ирина Александровна. — Нет, Семеновна, поберегите своего Ряховского для какой-нибудь вдовствующей невесты: он не подходит для меня. Да и перейдут ли его капиталы ко мне, когда он умрет? Это вопрос. У него есть дети…
— Они незаконные.
— Но он их, как знаю я, обожает.
— Все это, благодетельница, враки! — убрав улыбку, простонала сводница.
— Враки съели собаки! Но это, Семеновна, так! — Ирина Александровна выпрямилась, возбужденно воскликнула: — Вы абсолютно не знаете ничего о Ряховском! — И подлетела к зеркалу, поглядела на свое отражение в его серебристо-аспидном омуте, колыхнула глубоким вздохом грудь под густо-красным капотом, промолвила: — Нет, я нехороша, я не пара Ряховскому. Вот разве для его капитала? Ха-ха! — хохотнула она. — О, о капитале, домах и хуторе Ряховского надо хорошенько на досуге подумать.
— На досуге, на досуге! Вот и я об этом, благодетельница, и речь веду с вами, — натягивая снова улыбку на длинное и обиженное лицо, подхватила с рвением Семеновна и отлетела от нее на свое место.
Ирина Александровна, не слушая гостью, рассердилась, резко обернулась ко мне и, показывая красивую, еще молодую спину в зеркале, шагнула от него и, проходя мимо, рукой задела газету так, что я выронил ее.
— Нет, нет! Больше ни слова о Ряховском! Запомните это, Семеновна! Будете напоминать о нем — выгоню!
— Слушаю, моя благодетельница. Вы, пожалуй, правы, этот бородач и вас и меня переживет! Пока вы смотрелись в зеркало, я уже отказалась от своих слов. Вполне согласна с вами! — прикрыв веками глаза, проговорила с печальной виноватостью Семеновна.
— Вот видите, как вы опрометчивы, Семеновна. Давайте выпьем еще по чашечке чайку.
— С удовольствием, моя благодетельница.
Хозяйка и сводница принялись за прерванное чаепитие; за чаем, вареньями и ватрушками опять разговорились. Их говорки застрекотали, зазвенели, то усиливаясь, то затихая. Передавать их речи у меня нет никакого желания, так как они опять вернулись к купеческим и дворянским невестам, которые росли, зрели и наливались красотой в городке и в усадьбах. Солнце уже давно село (чаепитие затянулось сильно), сумерки изжелта-коричневые наполнили столовую. Я медленно поднялся из-за стола и, поклонившись Семеновне, прошел в свою комнату с двумя окнами в переулок, заросший темно-зеленым бархатом подорожника. Я зажег лампу, немножко посидел у столика, просматривая полученную по почте книгу «Зеркало теней» В. Брюсова. Я так увлекся чтением стихов, что не слыхал, как ушла Семеновна. Возбужденный ими, я закрыл книгу, разделся, погасил лампу и лег в постель. Не прошло и получаса, как влетела ко мне Ирина Александровна. В этот раз я не прогнал ее. Перелезая через меня к стенке, она охнула и запустила свои пальчики в мою бороду и замерла. Помолчав и дыша пламенем мне в лицо, она отрезала:
— Мне все думается, что это вы, Ананий Андреевич, приходили в мой дом двадцать лет тому назад в одежде монашка, а не кто-нибудь другой: уж больно вы похожи на него, — Она скрипнула зубами и крепко закусила клок моей бороды.
XIVФеденька, которому сейчас шел двадцатый год, сидел в кресле. Ему не сиделось в нем, не читалось, его одолевала икота, а «Новое время» простыней свисало с его острых колен и краями касалось пола; он, икая, вслушивался в тишину; и нельзя было ему не вслушиваться: в ней возились бесенята. (Он был верующим юношей и ужасно мнителен, мистически мнителен! Да и не раз он говорил мне о бесенятах, которых он видел в углах дома.) Стены его комнаты были увешаны медными старинными иконами, складнями, крестами и крестиками.
— Вы, Федор Федорович, студент второго курса и верите?
— И-и? — пуча мутно-зеленоватые глаза и топорща темные стрелочки усов, восклицал вопросительно Феденька и надолго умолкал, затем выпаливал: — И маменька, как вы живете у нас, не верит ни в голубков, ни в бесенят. А я верю. Я вижу их, правда, не часто, а возню и попискиванье их слышу. Да-с!
— Федор Федорович, вы неправду говорите о своей маменьке: она и теперь видит голубков и частенько говорит о них… и вас, Федор Федорович, называет сизокрылым голубком.
