Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести

— Позорное пятно, нанесенное моему роду! Что люди скажут, если не смою его кровью врага?

— Что тебе с того, что люди скажут, когда тебя зароют в землю? Посмотри‑ка, сколько на кладбище могил, в которых похоронены такие вот глупцы вроде тебя. Тоже с кровной местыо носились, словно курица с яйцом. Ради адата ты хочешь пойти на преступление — убить человека. Неужели хочешь загубить жизнь себе и сыну?

— Ох, Нурулла, как можешь ты говорить так, — вздохнул Чарахма. — Кто может нарушить вековые обычаи?

— Революция похоронит их. Все плохое останется в прошлом.

— Может, скажешь, что и религия останется в прошлом?

— А почему бы и нет?

— Побойся Аллаха, Нурулла. Что ты говоришь! — уже без прежней горячности проговорил Чарахма. В его грустных темпых глазах мелькнула тоньсомнения.

— Есть ли он, твой Аллах.

— Если нет его, то зачем тогда этот мир? Зачем страдания? Вот что, Нурулла: ты эти большевистские сказки не рассказывай мне, от них не легче на душе. Готовь‑ка лучше подковы для моего коня.

— Вах! Неужели коня купил?

— Да! Сбылась наконец моя мечта.

— Ну что же, поздравляю, кунак. Снимай у него мерку с ноги и присылай с Абдулатипом. Сегодня же тебе подковы сделаю, а над моими словами подумай. Иди, тебе надо отдохнуть с дороги, — лудильщик похлопал Чарахму по плечу.

Солнце скрылось за Акаро–горой. К аулу медленно двигалось стадо коров. За ним плелся глухонемой Хабиб. Он часто заменял своего дядю, пастуха Думалава, уходившего чабанить в горы. Хабиб обрадовался, увидев Абдулатипа, который возвращался домой с отцом, жестами объясняя, что потерял своего красного петуха и очень переживает. Башмаки на нем давно разорвались, и видны были красные замерзшие пальцы. Но глухонемой не замечал этого. «И сапог у него нет», — с жалостью подумал, глядя на него, Абдулатип, шагая за отцом по грязным от таявшего снега улочкам. Сейчас он возвращался домой с удовольствием. Гнев отца улегся, это Абдулатип почувствовал еще в мастерской Нуруллы. Когда отец бывал дома, Абдулатип ел досыта, сидя рядом с ним у очага. Издаг делалась тогда нежной и доброй, но такие дни выпадали редко, отец почти всегда был в отъезде, занимаясь своими торговыми делами.

«Вот если бы отец ушел к Атаеву. И он бы, Абдулатип, вместе с ним», — мечтал Абдулатип, шагая вслед за отцом.

Подходя к дому, отец вдруг остановился, глядя, как во двор Дарбиша входили одна за другой, отделившись от стада, пять коров с полным выменем молока.

— Везет этому подлецу Дарбишу, — зло сказал Чарахма. — И коровы ему попадаются молочные, и телята у него рождаются по два, да все ярочки, — и он положил тяжелую ладонь на плечо сына. — Ну, ничего, и мы, даст Аллах, когда‑нибудь разбогатеем. Может, и чайхана будет.

— И шашлыки будем жарить? — спросил обрадованный Абдулатип.

— И шашлыки будем жарить, сынок, — вздохнул Чарахма. — Надо только, чтобы руки любили трудиться и голова работала, а не мечтать впустую, как тот пастух.

— Какой пастух? — не понял Абдулатип.

— Есть такая присказка про пастуха, который мечтал разбогатеть. Был у того пастуха кувшин. Вот и решил пастух копить в нем масло. Не буду, решил он, есть масла год, буду складывать его в кувшин, накоплю и продам на базаре. На выручку куплю теленка, вырастет из него корова, и будет приносить мне в год по два теленка. Год за год, глядишь, и целое стадо. Возьму я в руки палку и выгоню свое стадо на лучшие луга, и так увлекся тот пастух в своих мечтах, что в азарте размахнулся палкой, будто стадо уже перед ним стояло, да и попал по кувшину. Он упал и разбился.

— И больше не было у него кувшина? — спросил Абдулатип.

— Нет, сынок, тот был единственный, — сказал отец. — Ну, ничего, не унывай, мы не будем с тобой мечтать впустую, как тот пастух. У нас теперь есть лошадь. А руки у меня работу любят. Может, теперь мне повезет. До сих пор удача обходила меня стороной. Сколько раз, казалось, богатство было уже у меня в руках. Ездил я в Бухару за каракулевыми шкурками, они тогда стоили у нас в горах дорого. Вернулся с полными мешками шкур, а в аулах уже продавался каракуль Дарбиша. Пришлось мне привезенное за полцены отдать Дарбишу. А помнишь, открыл я ларек в крепости, торговал мясом, и дела мои шли неплохо. А тут опять Дарбиш: построил чайхану и начал торговать мясом и готовыми шашлыками. И я разорился. Всегда этот подлец стоял на моем пути. Деньги сами ищут карманы Дарбиша. И вот теперь единственное, чем я могу гордиться, — это мой конь. Даже у Дарбиша нет такого, — и отец открыл ворота.

Во дворе на привязи стоял конь. Красной масти с белым пятном на лбу и такими же пятнами на ногах, высокий и сильный. Он ел сено. Увидев хозяина, конь бросил есть, повернулся к Чарахме с горящими глазами и, ударив копытами об землю, заржал так громко и красиво, словно сообщал всему аулу о своем появлении. Абдулатипу казалось, будто он говорит: «Садись на меня, я в один миг доставлю тебя туда, где все люди сыты и одеты». Тут и Горач, вначале молча смотревший на коня, подал голос. Негромко тявкнул и, будто устыдившись, замолк. Наверно, позавидовал коню, увидев, с каким восхищением смотрит на него Абдулатип.

Абдулатип долго не мог отвести глаз от коня. Сейчас даже их двор показался ему широким и красивым. Мысленно он уже скакал на красном коне. На плечах — бурка, в руках — шашка. Вот он бросается вместе с Атаевым в атаку на мюридов. Среди мюридов и Назир, и его отец, толстый Дарбиш, и все, кого он ненавидел. Вот он настигает Назира, тот едва плетется на своей кобыле, и кричит от испуга: «Не губи меня, Абдулатип, я больше не трону твоей звезды…»

— Теперь, сынок, — прервал его мечты отец, — будешь каждый день чистить коня. Он должен блестеть как атласный.

— И поить водить, — сказал довольный Абдулатип.

— Да, утром и вечером поить надо.

— А как его зовут? — нетерпеливо спросил Абдулатип.

— Тулпар. Значит — быстрее ветра.

— Надо бы покрыть коня старым ковром, чтобы кто не сглазил, — вмешалась Издаг, — Попрошу отца, чтоб он талисман дал от сглазу. — Ее глаза из‑под тонких бровей так и сверлили Абдулатипа. «Боится, что я расскажу отцу, как прогнала меня из дома. Не бойся, я не ябеда, как ты», — подумал про себя Абдулатип.

Тут Издаг заметила на Абдулатипе новые сапоги и гимнастерку. Глаза у нее расширились, но она промолчала, очевидно решив, что Чарахма привез их сыну из города.

— Я бы не старым ковром покрыл его, — ответил Чарахма, не обратив внимания на изумленное лицо жены, — а купил бы на базаре самое красивое покрывало. Накрывал бы Тулнара, когда вел на водопой. Вот бы Дарбиш лопнул от зависти. Да жаль — денег нет.

— Вай, Чарахма! К чему это! Так и сглазить можно коня, — недовольно бросила Издаг.

— Не сглазят! Сколько бедняков с завистью смотрят на молочных коров Дарбиша да на его откормленных баранов, а он от этого не беднеет. Деньги к нему так и текут. А теперь и Дарбиш пусть позавидует. И у него нет такого коня, как мой Тулпар, — довольно потирая руки, сказал Чарахма.

«Отец Дарбиша не боится», — с гордостью подумал про себя Абдулатип, любуясь конем.

— Дарбиш — одно, а мы другое. К его богатству все давно привыкли. А наш конь всем бросится в глаза. В один момент сглазят, вспомнишь тогда мои слова. — Издаг, недовольная тем, что муж не слушает ее, ушла в дом, хлопнув дверью.

— Сглазят… Столько лет я мечтал о таком коне, и вот теперь, когда он появился у меня, я должен скрывать его от людей? Никогда! — Он подошел к коню, погладил его по спине. — Жаль, что придется на нем пахать, — грустно сказал отец.

— Пахать? — удивился Абдулатип.

— Что делать, сынок, — ведь других лошадей у нас нет, да и волов тоже. И пахать придется на нем, и урожай с поля вывозить. А жаль такого коня, — сказал он, поднимаясь на веранду.

Всю ночь Абдулатип не мог сомкнуть глаз. Лег на веранде и слушал, как Тулпар ел траву, переступая с ноги на ногу. Не спал и Горач. Время от времени он негромко лаял, глядя на Абдулатипа, словно говорил ему: «Спи, я буду хорошо стеречь Тулпара».

В чистом небе ярко горели звезды. Абдулатип смотрел на них, слушал, как журчит вода в аульской речке, недавно освободившейся ото льда, и, постепенно засыпая, уносился в мир своей мечты. Вот он верхом на Тулпаре скачет в сторону гор! Навстречу, гонимые ветром, словно буран, несутся черные тучи. Но кто это там, за ними? Да ведь это аздаха девятиголовый. Одна его голова точь–в-точь как у Назира. Изо рта изрыгается огонь, огненные волны отбрасывают Тулпара с Абдулатипом назад. И тут вдруг, словно из‑под земли, появляется мастер Нурулла, в руках у него шашка, он протягивает ее Абдулатипу: «Бери, сынок, иди на аздаху смело», — говорит он. И Абдулатип берет шашку. Красный конь его отрывается от земли и скачет по небу к аздахе. С диким ревом поднимает свои огнедышащие головы аздаха, но красный конь не боится огня. Абдулатип размахивается шашкой и рубит ту голову, которая похожа на назировскую. Раздается звук, будто разбился глиняный кувшин, и голова слетает с тела аздахи. Тут, откуда ни возьмись, появляется Горач, хватает голову и бросает в глубокое ущелье.