Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести

К полуночи веки у Абдулатипа отяжелели, будто налились свинцом. Незаметно для себя он задремал. А Горач, лежа у его ног, и не собирался спать. Положив голову на лапы, он ловил каждый казавшийся ему подозрительным шорох, словно чувствуя, что сегодня Абдулатип не зря взял его с собой, Горач прекрасно помнил собаку, забегавшую прошлой ночью к ним во двор, и не упустил бы ее, не будь на цепи. Но уж сегодня‑то он ее не упустит. Вот она — Горач ясно почувствовал ее запах и мигом вскочил, рванув цепь из рук мальчика. Абдулатип проснулся, еще не понимая, где он и что происходит. Горач, не дожидаясь его, вырвался и бросился вниз. Спрыгнув с сеновала, Абдулатип побежал за ним по схваченным морозцем лужам. По двору с курицей в зубах металась чужая собака. Сделав круг, она перескочила забор и оказалась в огороде. Горач кинулся было за ней, но цепь зацепилась за доску забора и не пускала. Пес яростно лаял.

— Сейчас, Горач, сейчас, — подбежал запыхавшийся Абдулатип. Он освободил цепь, в два прыжка Горач настиг воришку и придавил к земле.

— Вах! Опять эта проклятая собака! — кричала Издаг, выскочив из дома растрепанная в нижнем белье. В одной руке она сжимала кинжал, который обычно держала под подушкой без ножен, в другой — спички. — Сегодня я своими руками убью эту собаку! — кричала она на весь двор.

— Сюда! — позвал Абдулатип. Он дрожал от холода, стоя перед собаками. Издаг подбежала, чиркнув спичкой.

— Вах! — воскликнула она, увидев перед собой известную в ауле собачонку Дарбиша с курицей в зубах. Горач гордо стоял над ней, крепко держа воришку за шею. Та жалобно скулила. Рука Издаг постепенно опустилась, и спичка потухла. Стало совсем темно. — Возьми Горача, а то задушит чужую собаку. Дарбиш не простит нам этого, — повернувшись, Издаг медленно пошла в дом.

«Испугалась Дарбиша. Даже не похвалила Горача, — с горечью подумал Абдулатип. — Все, даже Издаг, боятся Дарбиша». Он взял Горача, освободив воришку.

— Пошли, Горач, ты свое дело сделал. Больше она сюда не придет. — Горач нехотя выпустил воришку, и тот со всех ног пустился со двора.

Нельзя оказать, что с тех пор Издаг стала добрей к Горачу. По–прежнему она выливала ему похлебку, оставшуюся от осла, по–прежнему то и дело швыряла в него камнем, но все‑таки с тех пор пес получил право свободно гулять по двору. «И этого достаточно, Абдулатип, жизнь никогда не баловала меня», — словно говорил пес, глядя добрыми глазами на хозяина.

С первыми петухами будила Издаг Абдулатипа, чтобы послать работать в поле или в магазин на хутор. И за сонным Абдулатипом неизменно бежал Горач. В поле, на речке Абдулатипу было хорошо и весело, забывалась здесь ненавистная мачеха, он насвистывал, пел, бегал наперегонки. И собака радовалась вместе с ним. Когда Абдулатип пел, пес внимательно слушал, задрав ушастую морду, время от времени терся о ноги Абдулатипа, довольный, что его другу хорошо.

Вот каким был Горач. Вчера ночью, когда Абдулатип убежал из дому, он был на цепи. Иногда Издаг словно назло Абдулатипу привязывала его. Оттого Горач и не смог побежать вслед за хозяином. Но сегодня стоило лишь Издаг отвязать его, как он пулей вылетел со двора и нашел Абдулатипа как раз в тот момент, когда он так нуждался в помощи. Если бы не Горач, неизвестно, чем бы кончилась для Абдулатипа эта драка с разъяренным Абидом.

— Пошли, Горач, к дяде Нурулле. Может, и Шамсулвара дома, — сказал, поднимаясь с земли, Абдулатип. Пес преданно смотрел на хозяина, прыгал радостно, пытаясь лизнуть Абдулатипа в щеку. Видно, рад был, что в трудную минуту выручил друга из беды. Абдулатип вытер рукавом кровь на лбу, стряхнул прилипшую к штанам землю. Собрал куски разрубленной Назиром папахи. — Пошли, Горач. — Абдулатип шел медленно, все тело у него болело от ударов Абида.

Лудильщик Нурулла жил в старом одноэтажном доме. Хозяин дома давно умер, а наследники временно сдавали его лудильщику. Ворота во двор Нуруллы были всегда открыты, и с улицы было хорошо видно, как работает лудильщик. Подойдя к дому, Абдулатип почувствовал знакомый запах угля и олова, которым Нурулла покрывал кувшины, слышно было, как работают раздуваемые мехи и стук молота.

В любое время у лудильщика толпился народ. Мужчины любили собираться здесь, словно на годекан, поболтать, услышать новости. А у Нуруллы всегда было что рассказать. И рассказчиком был он умным и веселым. Абдулатип любил послушать его.

Вот и сегодня в мастерской дяди Нуруллы, как всегда, было многолюдно. Сына его, Шамсулвары, не было дома, и Абдулатип уселся на веранде, решив дождаться его.

— Как думаешь, кунак: побьют красные мюридов Гоцинского? — услышал Абдулатиц голос старого пастуха Гамзата. — И то говорят: Нажмудин‑то Гоцинский — святой.

— Это кто же тебе говорил? Не наш ли мулла? — засмеялся Нурулла.

— Ничего от тебя не скроешь. Ну, мулла говорил. Да и в народе поговаривают, будто не так давно Нажмудин чудо сотворил на Анцийском‑то озере.

— Это какое же чудо? — заинтересовался старый Гимбат, частенько заходивший к Нурулле.

— И не слыхали? — Гамзат, довольный тем, что сейчас удивит своим сообщением собравшихся мужчин, не спеша вытащил свою старую трубку.

— Чего тянешь, Гамзат? Какое же чудо? — нетерпеливо спросил Гимбат.

— А такое: будто снял Нажмудин с себя бурку, да и пошел прямо по воде. Дошел эдак с буркой под мышкой до середины озера, расстелил бурку, сел на нее и молился.

— Вот это да, — удивился старый Гимбат.

— А кто видел это? — спросил Нурулла.

— Говорят — видели, — уже неуверенно говорил смущенный Гамзат.

— Мулла распространяет эти сказки, а такие простаки, как ты, Гамзат, и верят им. Духовные‑то отцы заодно с Гоцинским. Им бы только горцев обмануть и повести на газават против революции. Не хотят они терять власть и богатство.

— Говорят, большевики‑то против Аллаха, — не сдавался Гамзат.

— Большевики никому не запрещают верить и молиться. Они запрещают только от имени Аллаха обманывать народ, — ставя на место молот, сказал Нурулла. — Большевики — такие же бедные люди, как мы с тобой.

— А не лучше ли нам, мусульманам, власть имама, чем большевиков? — Гамзат оглядел сидевших в молчании мужчин.

— Ну что ж — иди защищай баранов Дарбиша и его богатство, гни спину за гроши. Эх, Гамзат, Гамзат, с детства ты простаком был, — покачал головой старый Гимбат.

— Большевики хотят отобрать поля у богачей и раздать бедным. — Нурулла взял с полки молоток.

— Не верится, что такое время придет, и я буду пахать для себя.

— Придет такое время, Гимбат, — сказал, не прекращая работы, Нурулла. — Только нашим мужчинам бороться надо, а не сидеть на годекане и хабарничать.

Абдулатип с восхищением смотрел, как двигались руки Нуруллы. Они были огромные, потемневшие от металлической пыли, жилистые и напоминали Абдулатипу корни грушевого дерева. Вот он взял принесенный Гамзатом, потускневший от времени дырявый кувшин, почистил его каким‑то специальным раствором, запаял прохудившееся донышко. Поставил, посмотрел — чего‑то не хватает. Раскалил щипцы и, опуская концы их в олово, стал наносить узоры. Обновленный кувшин засверкал.

— Спасибо, Нурулла. К чему мне, старику, такой красивый кувшин. Главное— чтоб не дырявый был, — сказал Гамзат.

— Пусть и красивый будет, и прочный, — сказал, отдавая ему кувшин, Нурулла. — А денег я с тебя не возьму, и не думай.

«Золотые руки у Нуруллы», — говорили в ауле. И когда хотели похвалить какую‑нибудь вещь, говорили: сделана как у Нуруллы.

В комнату забежала раскрасневшаяся от бега соседка Нуруллы.

— Вот дочь замуж выдаю, дорогой Нурулла.

— Знаю, знаю, — улыбнулся лудильщик. — За чем же дело стало?

— Сделай кувшин побыстрее, очень нужен.

— Быстро слишком не обещаю, но к свадьбе постараюсь успеть. Торопливая‑то вода до моря не доходит, а если баран раньше времени окотится — ягненок получится хилый. А кувшин для невесты должен и красивый и прочный быть. Ступай, сам к свадьбе принесу.

Соседка убежала, а лудильщик сел отдохнуть.

— Люди не станут спрашивать, сколько кувшинов сделал мастер, а спросят, что сделал. Лучше меньше, да лучше. Чтоб человек потом меня с благодарностью вспомнил. И корову лучше одну, да молочную, и осла— одного, да работящего, а изделий — лучше поменьше, да чтоб на совесть сделаны были. Чтоб человек, взяв их в руки, сказать мог: «Спасибо мастеру, пусть внуки его будут счастливы». Взялся за дело, так не делай его так, как Адигулла стенку кладет. Правильно я говорю, мальчик? — обратился Нурулла к сидевшему у порога Абдулатипу.

Адигулла — это каменщик у них в ауле. Хвастливый, вечно хитро посмеивающийся, он работал быстро. «Какой платеж, такой работеж», — любил повторять он. Сделанное его руками долго не держалось, но люди вынуждены были звать его, потому что другого каменщика в ауле не было. Все хорошие мастера уходили на заработки в верхний аул. Адигулла радовался: «Никто не обходится без меня». Как‑то и отец Абдулатипа, Чарахма, тоже пригласил его поставить стенку новой комнаты. Адигулла, насвистывая, быстро поставил стенку, получил деньги, выпил бузы и ушел. А ночью пошел дождь, и стенка развалилась. «Пусть руки твои отсохнут», — кричала, ругая Адигуллу, Издаг.