Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза
Синекаев и Черемухина терпеливо слушали. Когда он остановился, задыхаясь, они переглянулись.
Яркие квадраты на полу успели потухнуть, но розовое небо плотно стояло у стекол. Так же догорал на фоне зари, как вечернее облако, и лоб Павла. Возбуждение его понемногу улеглось.
— Вот что, товарищ Теплов, — сказал Синекаев спокойно и даже доброжелательно. — А ведь ты, кажется, не понимаешь еще серьезности дела, все философствуешь. Хорошо, давай пофилософствуем вместе. — Он успокоительно кивнул Черемухиной, которая сделала было протестующее движение. — Все, что ты говорил, прекрасно и, может быть, верно, но с одной поправкой: не для сегодняшнего дня. Будем смотреть правде в глаза, без маниловщины. У каждой эпохи своя задача. Наша состоит в том, чтобы возвести фундамент будущего общества. Мы с тобой каменщики партии. Ты грамотный, умный человек, Павел Владимирович, но, кроме ума, нужен еще, так сказать, разум. А разум заключается в том, чтобы сохранять свои силы для общего дела. Возьми наш Сердоболь, ведь вместе работаем: какой воз тянуть надо! Я не хочу тебя сразу осуждать, ты говорил не обдумывая. Это понятно. Но и ты пойми. Семья — частица общества. Как же можно заботиться о целом, не заботясь о части? Конечно, кое-чем приходится и поступаться. Но все-таки не слепнуть же душой при этом, по-твоему выражению. А по-моему, если любовь отвлекает в сторону, то она слишком дорогая штука. Сегодня душевные силы необходимо вкладывать без остатка в другие вещи. Это наш долг как работников. Что же касается Ильяшевой…
Павел поднял голову:
— Она лучшая девушка на свете.
Синекаев слегка пожал плечами:
— Не стану спорить. Просто скажу: не такие занозы выковыривают, товарищ Теплов, если это понадобится.
Есть слова, с которыми невозможно ни согласиться, ни опровергнуть их. Даже не потому, что они выражают чужую точку зрения; в гораздо большей степени они являются вашим собственным мнением тоже, но они неприменимы к данному случаю! А другому человеку кажется, что применимы. И в этом все.
Долг никогда не был слишком тяжел для Павла. Он не хотел расходиться со своим временем. Он только не понимал: почему Тамара оказалась вдруг враждебной и противоречащей этому долгу?
Синекаев терпеливо объяснял. Черты его стали темнеть в сумерках; явственнее обозначилось над веком синеватое пятно. («Все под звездой рождаются, а я под молнией».)
Черемухина сидела смирно, сложив на коленях ладошки. На ее круглом лице было написано сейчас искреннее желание, чтобы Павел скорее все понял, опомнился и не губил себя. На нее даже нельзя было рассердиться.
И вдруг — так глупо и странно! — Павлу пришла на память какая-то песенка тех еще времен, когда они с Черемухиной были школьниками. Она забарабанила в его мозгу одним клавишем:
Ах, мой милый, все возможно,Стоит только пожелать!Видишь — птичка? Осторожно.Птичку можно испугать.
Он прикрыл глаза с отвращением, но она продолжала пиликать внутри его самого: «Ах, мой милый, все возможно…», «Ах, мой милый…»
«Что же это, так и будет теперь? — мотая головой, беззвучно закричал он. — Я так и буду сидеть, молчать и слушать? Ходить, как заводная кукла, а ключ будет храниться у Синекаева в сейфе? Неужели я устал? Неужели постарел? Неужели безнадежно испорчен?» Он сжал кулак, чтобы напрячь мускулы, но рука уже спустя секунду безвольно раскрылась. Так он просидел довольно долго, Мыслей у него не было, только опустошающая тишина внутри. Даже песенка, сделав свое дело, удалилась, как рассыльный, передавший пакет по назначению и получивший за это росчерк в свою разносную книгу.
— Каждый наш поступок надо соразмерять с тем, какую он может принести пользу, — говорил Синекаев, — или какой причинить вред. Короче, какой у него общественный резонанс. Конечно, для некоторых слово «неправильно» равносильно понятию «опасно»: неправильно то, что грозит неприятностями мне самому. Но я говорю не об этом. Мы вовсе не заблуждались в истинных побуждениях Шашко, когда он заварил всю эту кашу вокруг тебя. Хотя он и не из храбрых, просто нахал. А нахал точно знает ту черту, которую переходить не дозволено. Мы не его испугались. Однако существуют вещи, которые святы. Ты не имеешь права подрывать корни дерева, на котором сидишь сам. Ведь у нас есть законы, наши установления. Они не дешево нам достались. Мы слишком много понесли утрат, чтобы относиться равнодушно к делу наших рук. Народ заслужил, чтобы жить спокойно и твердо знать: то, что им сделано, сделано прочно и правильно.
— А вы? — тихо спросил Павел.
— А я — что? Не народ? — искренне удивился Синекаев.
Поток мыслей уносил его дальше. Он почти не обратил внимания на эти слова.
— Нет, я хотел спросить, — продолжал настаивать Павел, все так же тихо и нелепо. — Вы считаете, что и каждое ваше решение дает вам право на спокойствие? Или все-таки с вами можно спорить и критиковать?
— Критика и самокритика — основа нашей жизни. Поспорить впустую… — Синекаев почти с жалостью посмотрел на Павла. — Не о том думаешь, Теплов. О себе подумай. К чему пришел? Завтра ты станешь посмешищем района, погубишь репутацию девушки-комсомолки. Ты, член партии!
После минутного молчания он продолжал подобревшим, почти домашним тоном (разговор утомил его):
— Пойми меня правильно. Я не осуждаю твоих чувств. Но ведь надо быть самостоятельным человеком в конце концов! Нельзя так поддаваться. У тебя есть жена, я ее видел.
Павел поднял на миг взгляд с легким проблеском удивления. И опять понурился.
— Может быть, она действительно тяжелый крест. Но в том, что она такая, повинен ты тоже, ты не имеешь права теперь от нее отчураться. Наконец, у вас сын. Существует твой прямой долг перед ними. Понимаешь, долг! Эго важнее всего. Иди и поразмысли сам, прежде чем мы будем принимать какие-нибудь решения.
Павел поднялся. Он вышел бесконечно утомленным. Он видел еще перед собою глаза Кирилла Андреевича; глаза, которые не желали ему зла, в меру сокрушались, в меру укоряли. Казалось даже, что Синекаев из последних сил сдерживает снежный ком, нависший над головой Павла и вот-вот готовый покрыть с головы до ног.
Жизнь рассыпалась под руками Павла, разламывалась на тысячу кусков, и все они не имели между собой связи!
Вот сын, Виталик. Он помнит его от первых дней жизни и даже еще раньше, когда таинственно и упорно шевелился живот матери, поднявшийся бугорком будущей жизни. А вот первые погремушки на веревочке, и беззубая улыбка с непонимающими глазами, и первый раз «па-па»… Ах, Виталик, Виталик, чем же я виноват перед тобой?!
Потом он брал наудачу другой клочок жизни — историю со сноваздоровским скотом. И слышал гневные, растерянные, обращенные к нему слова Сбруянова: «Покрывать?! Обманывать?! Сено под бок Шашко стелить, чтобы не ушибся? Значит, одни работают на народ, а другие на рекорд?»
«Глеб, хороший ты парень, но что я теперь могу сделать? Все будет уже без меня».
Он скрипел зубами от стыда, в тоске ерзал головой по подушке. И вдруг затихал, словно вставили в глаза по спичке, смотрел на лунный свет, который заливал комнату, как река в половодье. «Счастливый ты парень, Глеб…»
Опять все ломалось под ногами, как непрочный ледок, и он шел под воду, на самое дно лунного света. Сам не зная, что говорит, шептал в бессонную ночь слова признаний, захлебывался своим горьким счастьем: любить, желать, тосковать.
Жизнь распадалась на две половины. Здесь блещут под луной травы, дышит земля, утомленная солнечным днем, здесь мы можем идти, взявшись за руки. А там унылая и однообразная темнота, колдобины и мочажины, куда оступаешься, набирая в сапоги ржавую воду… Так неужели нельзя идти рядом и быть во всем правыми, не шарахаясь от теней?! Никому не причиняя боли? Значит, нельзя.
Но какими гвоздями ни прибивай себя к супружеской кровати, обездоленная душа будет за тысячи верст от твоей подушки, и не посадишь ты ее на цепь, не застыдишь «правильными» словами! Только лицемером, только погубителем собственной жизни будешь ты стоять перед ней или воровато, стыдясь, заглядывать в чужие окна, чужие глаза.
— Что ж, иные, конечно, могут жить на два сердца, на две постели.
Новая картина прошла перед его глазами.
Землю пригрело солнцем, недавние снега напитали влагой, и вот показались первые ростки. Но их стали старательно затаптывать, утюжить канонами, в которые с библейских времен никогда не укладывалась полностью жизнь. Земля же стонала в отчаянии, пыталась отвернуться, а потом лежала в тупом изнеможении, вытоптанная и бесплодная, утрамбованная подошвами, не дающая больше ни хлеба, ни цветов.
Ах, он продолжает фантазировать! Речь идет совсем не об этом.
Если он потеряет Сердоболь, все эти бессонные ночи и бурлящие дни, все то, чем так полна теперь его жизнь, — а любовь только помогала ему шире раскрыть себя, она не заменяла весь мир, она освещала его! — если он будет лишен всего этого и останется один со своей любовью, может статься, она тоже погаснет, как светлячок на руке. «Потому что мы живем не только для того, чтобы любить друг друга», — сказала Тамара.
