Аркадий Первенцев - Матросы
Звезды, словно латунные заклепки, скрепили иссиня-вороненую сталь неба. Блеснул золотой ярлык на рукаве адмирала, тихо подсвистнули дудки, и матросы обрушили крики «ура». Сменился караул у портретов. Каски и круглые шапочки вперемежку. Вспыхнули десятки прожекторных лучей, скрестились вверху, будто в поисках «юнкерсов», а затем мирно опускались ниже и ниже, пока не накрыли стадион сверкающими полотнищами. И под этот шатер, разбрасывая дробь барабанов, вступили пионеры Артека и Севастополя, дети страны, отдыхавшие у базальтовых скал Гурзуфа, и дети крепости, дети ее гарнизона.
«Для них, только для них», — Гаврила Иванович плакал беззвучно, по-прежнему оставаясь наедине с самим собой и в то же время обнимая мыслями своими пять горизонтов.
«Истомин» ушел в доки, и не только «Истомин». Рабочие, ранее готовившие варево для орудийных стволов, так же по-деловому спокойно варили супер — огнепрочный металл, а другие, по циклу, вытачивали ракеты, ковали бустеры, чтобы ими сменить отжившие свой век орудийные башни.
Старший штурман будущего ракетного легкого крейсера пока не был нужен, и командир корабля, выслушав его рапорт и почти два часа проговорив с ним в укромном уголке, на диване каюты, разрешил отпуск, формально занесенный Савелием Самсоновичем в раздел «Устройства личных дел».
В рубке по-прежнему оставался Шульц, отправившийся в свой последний рейс на борту одного из последних, быть может, пушечных кораблей.
XV
Море. Косогор, прорезанный тропинками. Под ногами скрипели и трещали желуди. Волна мертвой зыби с хриплым шумом омывала скалы. Катюша прильнула к человеку, который помог ей заново увидеть широкий мир.
Есть невыразимое очарование в осеннем море, хотя оно в эту пору не такое щедрое и не всегда ласково. Осенью чаще натекают облака; они тяжелые и низкие, море седеет вслед за горами, принимающими удары северо-восточных холодных ветров.
Можно остановиться, полуобнять теплые, податливые плечи Катюши, смотреть через сетку ветвей, заплетенных лианами, на чаек, слушать их крики, похожие на детский плач.
Дубы раздирали корнями скальные грунты. Желуди, просекая листву, глухо били о землю.
— Мне с тобой очень хорошо. Непривычно хорошо и… спокойно, — Катюша прижималась к Вадиму плечом, смотрела в глаза счастливо и преданно. — Поцелуй меня.
Они поднимались все выше по тропинке, усеянной прошлогодней прелой листвой, через полянки, накрытые сетями тканей, мимо стволов, обомшелых и грубых, обвитых лианами и плющом.
Они останавливались, держась за руки. Их неудержимо влекло друг к другу, они невольно подчинялись инстинкту, боясь снова потерять друг друга.
В аллее цвели каприфолии и японские розы. Юкка, кинжальное дерево неведомых южных долин, расточительно выбрасывала свои белые веера. Пахло прогретой солнцем вечной листвой эвкалиптов и камфарных лавров.
А где-то в других широтах, в той же России, уже зима, снег, малахаи и пимы. Но стена гор охраняет побережье от вторжения карских циклонов, принимая их удар на себя. Величественной цепью протянулся Кавказский хребет, закованный в ледяные латы.
— Не верится, не верится, — шептала Катюша. — У меня такое чувство, будто я жила в глухом краю и вот вернулась туда, где меня долго, долго ждали. Или я спала тяжелым сном, а меня разбудили и сразу осыпали цветами. Ведь я впервые на Кавказском побережье, если не считать, что здесь была ребенком. Во время войны. Тогда я ничего не понимала. Бескозырки, стальные каски, кукурузная мамалыга, каштаны… Мы собирали каштаны в лесу, жарили, варили, пекли. Я набирала целый подол каштанов. Чужие люди. Хотя нет, тетя Клавдия была и тогда. Она много сделала для нас и теперь делает. Она очень простая, почти неграмотная женщина, и говорит неправильно, а какая сердечная. Борис издевался над нею, когда она говорила: «капиток» вместо «кипяток», «глонула» вместо «глотнула», «почекаемся» вместо «чокнемся» и, как многие русские женщины, «исть» вместо «есть».
— Она женщина хорошая, — соглашался Вадим, вспоминая, как бережно Клавдия отнеслась к их сближению.
Тогда Борис Ганецкий, муж Кати, скандалил, угрожал, требовал развода, думая, что все ему сойдет с рук и по-прежнему уступчивая Катюша смирится. Но ему и в голову не могло прийти, что Вадим его соперник.
Нет, Вадим решил жениться на Катюше не из жалости, не из желания уберечь ее от новой обиды. Единственное, что заставило его решиться на брак, — любовь.
И он не жалел о случившемся.
В летнем кинотеатре шел новый фильм. Матовые шары фонарей светили сквозь деревья, как луны. Высокие стволы поднимались к черному небу. Струйчато текли потоки света, в них крутились мошки и бабочки. На экране мчался на шикарной автомашине джентльмен, изредка обращаясь к своей спутнице в прозрачном, как стрекозиные крылья, платье. Что там будет дальше, не все ли равно? Катюша прижималась к сильному плечу мужа и думала, думала. Мысли путались, становились все бессвязней. Она протирала глаза. Джентльмен в другом костюме, но на той же машине мчался по отличному шоссе, а сидевшая рядом с ним девица — новая, блондинка — вскрикивала и оглядывалась. Вероятно, они спасались от погони.
— Я так и не поняла, в чем там дело, — говорила Катюша, когда они вышли из кино. — Мне хотелось долго-долго сидеть с тобой рядом, и все… Сегодня я видела, как кефаль выпрыгивала из воды. Отчего? Ее преследовала хищная рыба или она играла? А может быть, она умеет дышать? Как она дышит? Жабры вырабатывают кислород из воды?
— Какой ты еще ребенок, Катюша. Ну какая разница, какое тебе дело до кефали и до ее жабр? Разреши, я тебя поцелую.
— Все видят… Хотя какое кому дело до кефали?
Чешуйчатые стволы драцен, кроны-ежи, высокие кусты олеандров… В глубине парка белели магнолии, и казалось, повсюду разливается их одуряющий аромат.
— Возьмем такси?
— Страшно дорого, Вадим.
— А тебе хочется?
— Мечтаю…
Шофер в белой рубашке и морских брюках невероятно горделив. Автомашина с зеленым огоньком за ветровым стеклом остановилась с визгом, намертво схватили тормоза. Потом зеленый огонек погас. Они неслись по красивой ночной дороге в общем потоке машин. Красные, спаренные точки взлетали впереди, опускались, подмигивали. Угадывалось близкое море. Рой светляков медленно проплывал в темноте, и казалось, что он почти рядом: шел теплоход, играла музыка — там, вероятно, танцы.
— Мне все кажется сном, — шептала Катюша, — и я где-то высоко-высоко. Я хочу танцевать. Помнишь, мы ходили с тобой на площадку?
— Еще бы. Ведь там-то я и влюбился в тебя.
— Ты шутишь, а мне все так понятно.
С каждым часом они становились все ближе друг другу. Постепенно рушились последние преграды: Катюша снова поверила в свои силы. Прежнее еще не было похоронено навечно, слишком мало прошло времени. Но чем дальше, тем глуше воспоминания, тем ярче настоящее.
А настоящее дарило дорогими минутами:
— Катюша, возьми эти деньги. Я очень прошу, купи Вите костюмчик, тот, красненький, с бретельками… который понравился тебе…
— Вадим, не надо. У Вити все есть. — Она снова и снова упивалась своим счастьем, и не потому, что в руках ее столько денег — пятьсот рублей, а может, и больше. «Вите костюмчик. Тот красненький. Он помнит».
— Не обижай меня, Катя. Я люблю Витю не меньше, чем тебя. И ты не ревнуй. Уверяю тебя, мы с ним станем большими друзьями. Он чудный мужик. Хочешь, пойдем покупать вместе? Я хочу снабдить его гараж новыми машинами, приглянулся мне самосвал и какая-то импортная деревянная машина с желтым кузовом…
— Цена-то ей не меньше пятидесяти? — протестовала Катюша, а лицо сияло, и все, кто видел их, обращали на них внимание, любовались молодой парой. Ведь явно молодожены, которые никого и ничего не видят.
Норд-остовые ветры выдували купальщиков с побережья. Зато осень приносила не только штормы — появились мандарины, хурма, йодистые плоды фейхоа и гранаты, похожие на старинные ядра, какими их рисовали на лубочных батальных картинках.
— Я впервые ем гранаты, — говорила Катюша, — впервые попала в санаторий. Впервые… Мне казалось, я никому не нужна. А когда чувствуешь себя ненужной…
Уже незадолго перед отъездом в рейсовом автобусе с овалами прозрачных стекол Катюша узнала в одном из пассажиров Петра.
Спокойный, возмужавший, уверенный, безусловно уверенный. Новый? В самом деле, какой-то новый. И не потому, что острижен по-иному, не под огрублявший его полубокс. Волосы зачесаны назад, чуть наискось, открыт большой лоб. Но не в этом дело — куда девались его робость, нерешительность. Неужели она, Катюша, не умела раскрыть в нем то, что раскрыла вон та женщина с твердыми смуглыми щеками, яркими смеющимися глазами и вьющимися волосами, небрежно рассыпанными по открытым плечам со следами солнечных ожогов? Конечно, эта женщина — та самая Маруся, ее незнакомая соперница из далекой и чужой станицы. Кулек груш, сочных груш сорта бера, лежит на ее коленях. Она вытирает грушу платочком, угощает Петра, он ест, нагибается и смотрит в открытое окно, чтобы не пропустить остановку, и быстрые тени ветвей бегут по его мужественному лицу.
