Георгий Березко - Необыкновенные москвичи
Генералу хотелось сказать что-то еще своим солдатам, которых он так хорошо, думалось ему, знал и на которых все же, видимо, недостаточно полагался. Ибо не из одного великодушия, как понял теперь Рябинин, проистекло это удивительное намерение ободрить раненого генерала... Но, точно так же как он был заинтересован в крепости духа бойцов, так и они нуждались в его командирской уверенности. Война эта была их войной, и не они служили у своего полководца, а он служил им... «Как я ударю сейчас по немцам!.. Как я ударю!..» — подумал Рябинин, словно горячий молодой лейтенант.
— Мы еще встретимся в твоих Царовцах, Никитин... — продолжал он. — Мы еще увидимся в Берлине. А кого недосчитаемся — помянем добрым словом.
— До свиданья, товарищ командующий! Спасибо вам, — серьезно сказал солдат.
«Служу Советскому Союзу!» — едва не ответил красноармейцу командарм.
10
Телефонная связь с армией была быстро налажена. Начальник штаба, вызванный к аппарату, доложил командующему, что атака, ожидавшаяся им, отменена. Дамба на Лопати была повреждена бомбежкой, и река, вздувшаяся от недавних ливней, затопила позиции правого фланга армии. Командарм, расспросив о подробностях, мог лишь подтвердить приказ, отданный в его отсутствие. Минуту он молча, неподвижно лежал, глядя в потолок, кусая тонкие губы. Потом приказал соединить себя с членом Военного совета Уманцем. Пока того разыскивали по телефону, Рябинин тщательно отметил на карте участки фронта, оказавшиеся под водой. Адъютанту он поручил вызвать к себе полковника Богданова и Семененко — командиров дивизий.
Вскоре и бойцам в медсанбате стало известно о несчастии, постигшем армию. Раненые, прибывавшие с передовой, рассказывали, что вода заливает их окопы. Говорили даже, что какие-то подразделения отрезаны от своих тылов, что связь между частями порвана, что где-то потонула артиллерия. И если не всему следовало верить, было очевидно, что неожиданная катастрофа делает невозможным дальнейшее наступление.
— Середь реки осетра не ухватишь, — заметил пожилой седоватый солдат, раненный в руку.
Он недавно проснулся и сидел теперь на своем ложе; соломинки торчали в его всклокоченных волосах.
— На оборону переходить надо. Как же иначе! — серьезно сказал Никитин, и все согласились с ним.
Точно уговорившись, бойцы не вспоминали больше о полных надежды словах командарма. И по неловкости, которую испытывал Уланов, думая о них сейчас, он понял, что это же чувство удерживало его товарищей. Люди задумывались, мрачнели, отмалчивались или произносили что-нибудь вроде: «Да, так-то вот...», «Бывает...»
— Коля! — окликнул кто-то Уланова. Он обернулся и в двух шагах от себя увидел высокую фигуру в мокрой плащ-палатке с откинутым на спину капюшоном.
— Что делаешь тут? Раненый, что ли? — спросил Рябышев, улыбаясь.
— Ты?! — крикнул Николай. И хотя он не только не был близок с Рябышевым, но почти не замечал этого боязливого, туповатого, казалось, солдата, сейчас он очень обрадовался.
— Как наши? Да отвечай же!.. — торопил Николай.
— Достается нашим... Там такое делается! — Рябышев говорил громко, уверенно, как человек, избегнувший, не в пример другим, смертельной опасности. Это поднимало его в собственных глазах над теми, кому не удалось уйти вместе с ним.
— Двоеглазов жив? — спросил Николай.
— Был живой...
— Колечкин?.. Кулагин?..
— Живые... Быкова убило...
Перебирая по фамилиям бойцов своего взвода, судьбу которых он едва не разделил, Николай почувствовал, что он действительно теперь крепко связан с ними.
— Ну, а где вы теперь? Как вообще положение? — спросил он.
— Пропадаем, — уверенно ответил Рябышев.
Свернув козью ножку и прикурив, он обстоятельно рассказал, как роте удалось ворваться в окопы первой неприятельской линии. Всю ночь шел близкий огневой бой — немцы нажимали, стремясь выбить атакующих из своего расположения. Утром наступило относительное затишье, и ему, Рябышеву, поручили доставить в тыл раненых. Но добирался он сюда с большим трудом, так как дорог больше не было.
— ...На пупе сидим — кругом вода, а спереди — фрицы... — закончил он и, поплевав на пальцы, погасил окурок.
— А у меня, понимаешь, опять с ногой несчастье. В госпиталь посылают, — сказал Николай, словно предупреждая упрек в том, что находится здесь, а не вместе со всеми.
— Подвезло тебе, прямо скажу, — заметил Рябышев.
— Ну, какое там повезло! — недовольно сказал Николай.
— Кто там остался — никуда не уйдет, — проговорил солдат с наивным хвастовством счастливца, и Уланов, смутившись, промолчал.
— Горбунова, старшего лейтенанта, не встречал тут? — осведомился Рябышев. — Повидать приказано.
— Повидать? Вот уж не знаю... — Николай нерешительно посмотрел на двери в палату.
— Помер? — спросил Рябышев.
— Нет еще... Погоди, я посмотрю.
Николай направился было к дверям, но они раскрылись перед ним: Маша и другая сестра вывели под руки в коридор бойца с забинтованными глазами. Полная девушка побежала к выходу, а Рыжова осталась, поддерживая раненого. Он стоял, напряженно вытянувшись, откинув назад белый марлевый шар своей головы.
Уланов шагнул к Маше и замялся.
— Ну? — спросила девушка, и Николай с ужасом почувствовал, что его губы растягиваются в неуместную улыбку.
— Вот тут... к старшему лейтенанту пришли, — пробормотал он, краснея.
Рябышев выступил вперед. С интересом поглядывая на необычного раненого, он пояснил, что комиссар батальона приказал справиться о здоровье их командира.
— Тебя кто прислал? — переспросила Маша, помолчав.
— Лукин, старший политрук... Теперь он за Горбунова...
— Лукин! — сказала девушка, и лицо ее смягчилось. — Комбат вспоминал о нем... Обожди тут, пока я освобожусь. Я напишу комиссару.
— Дай ему, сестрица, креслице! Пусть посидит, герой, — громко сказал рябой сержант.
Полулежа, привалившись к стене здоровым плечом, он пристально смотрел на Рябышева.
— Чего ты? — спросил Никитин.
— Он знает чего... — Черные глаза сержанта блестели в полутьме коридора. — Он тебе сам объяснит.
Рябышев, опешив, воззрился на обидчика; тот оглядывал его с каким-то насмешливым бешенством.
— Тише, — сказала Маша.
— А я тихо, сестрица! Пускай сам расскажет, как старший лейтенант его уговаривал: «Вставай, мать твою... вставай!»
— Не ругайтесь... — сказала Рыжова.
— Простите, сестрица, я около комбата был, на моих глазах его срезало... Через симулянта... Влипнул в грязь. «Убитый я...» — говорит, а старший лейтенант его поднимает. Ну, не поднял, конечно. — Сержант усмехнулся, оскалив белые зубы.
— Что цепляешься? — недоуменно проговорил Рябышев. Он плохо помнил, как все происходило в первые часы атаки. Но ему хотелось уже уйти отсюда, и он тоскливо посматривал вокруг.
— Здоровье узнать пришел... Иуда! — Сержант с особенным удовольствием выговорил последнее слово.
Маша не шевельнулась, прижав руки к груди, устремив на Рябышева синие, потемневшие прекрасные глаза. Голикова, только что вернувшаяся, укоризненно смотрела на оробевшего бойца.
— Приказано было мне... повидать командира, — попытался оправдаться он, попятившись под взглядами многих людей и упершись в стену спиной.
В смутных воспоминаниях Рябышева появилось уже нечто, заставившее его встревожиться.
— Братцы... Да что ж это?.. Да какой он? — услышали вдруг все сдавленный, как будто выходивший откуда-то из глубины голос ослепшего красноармейца.
— Бугай он, — сказал сержант.
— Бугай? — промычал раненый.
— Ростом повыше тебя на голову... Плечи тоже ничего— сажень без малого... — Неторопливо, стараясь быть точным, сержант продолжал описание: — Морда круглая, сытая...
Рябышев покорно слушал: он вспотел, но от испуга не вытирал лица.
— Руки что кувалды... Зазря только болтаются, — дополнил сержант.
Слепой красноармеец неуверенно ступил вперед и остановился, боясь оторваться от сестры.
— Братцы! — с трудом произнес он, и это прозвучало, как «ацы». — Что ж это делается?
— Как я по первому разу... — умоляя, пролепетал Рябышев.
— Кровью и слезами земля умывается, — -заговорил Никитин. — Боец глаза отдает, бабы плачут, детишки и те игрушкой не балуются. А ты топчешься тут перед нами — рожа гладкая, силы на двоих, только душа копеечная...
— Как я по первому разу! — громко, с жалобой повторил молодой солдат.
— Обожди, — перебил его Никитин, — не об чем тебе говорить... — Сидя на полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. — За свою жизнь боишься, а чужой тебе не жалко... Постарайтесь, мол, ребята, прогоните разбойника, а как прогоните, и я наперед выйду.
