Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

Разные учились люди — пожилые, много передумав­шие на своем веку, и такие, что впервые задумались о жизни, о ее большом историческом движении. Были люди, давно привыкшие читать, вести конспекты, и та­кие, что впервые брали в руки серьезную книгу, пона­чалу спотыкались на непонятных словах, на отвлечен­ных понятиях, и вдруг, начав понимать прочитанное, с изумлением открывали, что трудные и как будто отвлеченные мысли имеют прямое отношение ко всему, что происходит вокруг, к течению их собственной жизни.

Было интересно приглядываться к людям и прослежи­вать, как новые мысли, входя в сознание, вызывали и но­вые поступки.

Труднее было разобраться в пропагандистах. Они то­же были очень разные — и по возрасту, и по опыту, и по таланту. У каждого были свои приемы, свои методы, и характер у каждого пропагандиста был свой. Одни любили объяснять, доказывать, приводить примеры, но легко сбивались, если слушатели задавали неожидан­ные вопросы, и робели перед заглянувшим на занятие работником парткома или райкома, — случалось, так ро­бели, что и занятие шло кувырком. Другие говорили мало, но умели разжечь спор и подвести самих слушате­лей к правильному решению, а если на занятие прихо­дили посторонние, — проводили его с особым блеском. Одни злоупотребляли цитатами, другие почти не прибе­гали к ним. У одних беседа шла как бы сама по себе, другие по-школьному вызывали слушателей...

Из цеховых пропагандистов Аня выделяла Ерохина, Полозова и конструктора Уралову.

Ерохин принял свой кружок в середине года от не­удачного руководителя, которого Ане пришлось отстра­нить. Кружок совсем было развалился, посещало заня­тия не больше шести-семи человек из двадцати. Ерохин обошел всех записавшихся и каждого попросил, как о личном одолжении, прийти на следующее занятие, «по­тому что, сам понимаешь, иначе у нас ничего не полу­чится!» Вел он занятия немного наивно, но с огромной душевной убежденностью. Если хоть один из слушате­лей плохо усвоил какую-то мысль, он щедро объяснял и развивал ее, пока не убеждался, что все поняли. Если кто-либо пропускал занятие, Ерохин так расстраивал­ся, что виновнику становилось стыдно — вот ведь до чего обидел хорошего человека!

Совсем иначе вел себя Полозов. Впервые прослушав его занятие, Аня огорчилась — ей показалось, что Поло­зов слишком сух и требователен. Он вел кружок повы­шенного типа, изучавший историю партии по первоис­точникам. Занимались у него главным образом мастера, рабочие с большим стажем, служащие — люди, непо­средственно подчиненные ему по работе. Может быть, думала Аня, он не умеет отстраниться от служебного отношения к этим людям? Слушатели ворчали, что они все-таки не студенты, читать по двести страниц к заня­тию им некогда.

— Ладно, вы не маленькие. Партийный актив! — говорил Алексей и стыдил каждого, кто плохо подгото­вился.

Как раз в эти дни Алексей почему-то явно избегал ее, и Ане очень не хотелось идти на его заключительную беседу. Но она преодолела неловкость и пошла. Алек­сей на секунду смутился, и его смущение ее обрадовало. Сидя в сторонке, она слушала, как Алексей придирчи­во проверяет знания своих кружковцев. На прощанье он пожелал им отдохнуть за лето и тут же, посмеиваясь, пообещал с осени быть еще требовательнее, потому что:

— Выросли, поумнели, второй год надо учиться луч­ше, чем первый!

И торопливо ушел в цех.

Слушатели столпились вокруг Ани, им хотелось знать, как она оценила их знания. Аня спросила полу­шутя:

— Может, на будущий год вам руководителя подоб­рее?

Но все одиннадцать человек запротестовали:

— Нет, Полозова!

— Он требует, но зато и объяснить умеет! С нашего брата не требовать — никакого толку не будет!

Слушатели разошлись, а она все сидела, просматри­вая оставленный Полозовым журнал кружка. Может быть, он вернется за журналом? Неужели ему не хочет­ся обсудить с нею, с культпропом, итоги учебного года и, может быть, хоть глазами сказать ей еще что-нибудь?

Ее оторвала от размышлений Уралова, руководитель самого капризного и любопытного кружка, какой только был в цехе. Это была затея Ефима Кузьмича — собрать цеховых старичков в отдельный кружок текущей полити­ки.  Ефим Кузьмич понимал, что его самолюбивые сверстники не пойдут «конфузиться» в один кружок с молодыми. Он и руководителя для них подыскал со сто­роны — из партийной организации конструкторского бю­ро. Уралова была молодая, хорошенькая, приветливая, держалась со стариками как выросшая, умненькая доч­ка, которая не учит, а только помогает разобраться в сложных проблемах международной и внутренней поли­тики.

Из всех стариков только один отказался записаться в кружок — Иван Иванович Гусаков.

— Мне моего знания хватает, — огрызался он на своего старинного друга. — И кто меня там учить будет? Что она может понимать, этакая финтифлюшка?

Впрочем, он был одним из аккуратнейших посетите­лей занятий, и Уралова давно привыкла к своему ворч­ливому гостю.

Иван Иванович приходил позже всех, с насмешливой ухмылочкой человека, который все сам понимает, а за­шел из любопытства — поглядеть, как молоденькая жен­щина, курносая и белобрысая, поучает старых чудаков. Усевшись подальше, он утыкался в газету, но слушал очень внимательно. Курносая и белобрысая ему нрави­лась. Она рассказывала понятно и живо, приносила с собою карту мира и сама, ловко вскочив на табурет, прикрепляла ее к стене. Во время беседы она не забыва­ла указать линейкой каждую страну, о которой шла речь, каждый город.

Слушателей она называла по имени-отчеству, а если ей случалось спутать имя или отчество, — краснела и прикусывала кончик розового языка.

Чтобы поставить ее в тупик, Иван Иванович внима­тельно читал газеты и выискивал — о чем бы задать во­прос покаверзнее? Однажды ему удалось это, курносая-белобрысая не сумела ответить. Но она не растерялась, а поморгала ресничками и сказала:

— Очень интересный вопрос задал Иван Иванович. Ответить на него сегодня не берусь. Надо подумать и почитать, чтоб не ошибиться. Если вы в следующий раз зайдете к нам, Иван Иванович, я подробно отвечу. Хо­рошо?

С тех пор он уважал ее. Ему и в голову не приходи­ло, что к списку слушателей давно приписана каранда­шом его фамилия и что курносая-белобрысая, сделав перекличку, молча ставит последнюю «птичку» против фамилии Гусакова.

Аню Карцеву вызвали на последнее занятие потому, что старики не захотели прекращать занятий. Они при­выкли к своей хорошенькой Марье Алексеевне и счита­ли, что нет причин расходиться на лето — не таково сей­час международное положение, да и они, слава те гос­поди, не футболисты!

— Что ж, я очень рада, — сказала Аня. — Если Ма­рья Алексеевна может...

Уралова вздохнула, улыбнулась, и сказала, что она тоже очень рада. Аня понимала, что ей и лестно и не­много обременительно решение стариков, — Уралова иг­рала в теннис и готовилась к соревнованиям.

На итоговом совещании пропагандистов Аня особо отметила успех Ураловой: вот что значит интересная форма занятий! Ей хотелось, чтобы каждый пропаган­дист объединил в себе душевность Ерохина, интересную форму изложения Ураловой с требовательностью Поло­зова. Как ни трудно было говорить об Алексее, Аня все же сказала о том, что пропагандист Полозов бывает слишком сух и придирчив, мало заботится о том, чтобы заинтересовать, увлечь слушателей.

— Разве? — воскликнул    он, искренне  огорчив­шись — Учту.

Он не обиделся. Аня видела, что он и слушает с ин­тересом и любуется ею. Да, он любовался ею, радовался каждой ее интересной мысли, а когда она запнулась, потеряв нить рассуждения, на его лице отразилось ее собственное замешательство.

Началось обсуждение доклада. Аня слушала высту­павших и в то же время думала: «Какая-то чепуха у нас произошла, и я не допущу ее. Я просто возьму и спро­шу, в чем дело. Ведь близкий он, близкий и нужный... Зачем же вся эта путаница?»

Полозов уже направился к двери, когда она оклик­нула его:

— Алексей Алексеич, останьтесь, если можете, мне нужно поговорить с вами.

Он обернулся с такой стремительной готовностью, как будто в комнате никого не было.

— Я пробегу по цеху и вернусь, — сказал он, заме­тив, что они не одни.

Но в цех он не пошел, а вышел во двор и решил прогуляться по центральной аллее, чтобы не прийти на­зад слишком скоро.

По обеим сторонам аллеи сквозь листву мерцали за­копченные окна цехов, каждый цех грохотал, лязгал и стучал на свой лад. А на аллее было пусто и почти тем­но. Накрапывал теплый дождик, время от времени по лицу ударяли крупные капли, срывавшиеся с листьев.

Зачем она позвала? О чем заговорит? Как? Она се­годня так старательно критиковала меня, а ей и невдо­мек, что стоит ей появиться в комнате, как я станов­люсь сам не свой и весь напрягаюсь, чтоб не сбиться с мысли и не выдать себя... А ей ничего не стоит го­ворить со мной и при мне о партучебе, о косых стыках и о чем угодно. И она ни разу не позвала с собою, ни разу не подошла первая. Взглянешь — чуть улыбнется, пожмешь руку — рука ответит, и только. Я без нее не могу. А она даже зайти не захотела, только сказала: «А вдруг когда-нибудь и зайду». Значит, еще не уве­рена ни в чем? Или считает нужным кокетничать, как и все прочие? Думает, что со мною можно как с Гаршиным? Тем хуже!