Ефим Пермитин - Три поколения
Седых говорил увлекательно, собрание слушало его «во все уши».
— А мы каждый год, — бородатое лицо Фрола болезненно скривилось, — с марта свистим в кулак: роняем скотину. И захудает она у нас, сердешная, так, что половину лета только свое потерянное тело набирает. Совхозовцы берут от своей коровы-барыни на середыш двадцать пять — тридцать центнеров молока за год, а мы от нашей захлюстанной бедолаги — двенадцать. Это же наглядный факт!
Бородач сел, довольный, что его не прервали, и снова с тем же страстным убеждением заговорил Боголепов:
— С высоты птичьего полета, я буду прямо говорить, сплошная ерунда получается. Партия решениями сентябрьского Пленума поставила задачу об улучшении сельского хозяйства, о достижении скорой зажиточности колхозников, а наши плановики в крае и в районе решили всюду одинаково увеличивать посевные площади. Я прямо скажу: ничего не понимают в деле такие горе-плановики. С таким «планированием», буду прямо говорить, не будешь богат, а станешь горбат. Мед, молоко, масло, сыр и мясо нам так же нужны, как и хлеб… Увеличивайте, товарищи плановики, посевы на равнинах, а мы в горах будем развивать скотоводство и увеличивать пасеки. С медом, с мясом, с сыром и хлеба человеку меньше потребуется.
За кого считают нас эти канцеляристы? За детей? Почему они связывают нам руки в делах, в которых мы заинтересованы кровно? А им во что бы то ни стало сей, а что получишь от жилетки рукава — это их не касается. Если же себестоимость одного пуда хлеба при нашей дьявольской уборке, буду прямо говорить, мы вгоним в непосильную денежку, а из-за этого недодадим государству сотни центнеров меда и масла, мы ни сельского хозяйства не поднимем, ни скорой зажиточности колхозника не добьемся!
Что стране нужен хлеб — это верно, но пора же, наконец, понять, что и не просто хлеб, не любой ценой, а дешевый!..
— Правильно!
— В самую точку! — закричали со всех сторон колхозники. А женщины вскочили с мест и начали так дружно аплодировать, что даже и могучего боголепского баса стало не слышно.
Андрей невольно взглянул на жену Боголепова. От переполнявшей ее любви, от счастья за мужа из больших печальных ее глаз катились слезы, а полные нежные губы что-то шептали.
Окончив доклад, Боголепов сел рядом с Леонтьевым, вытер платком раскрасневшееся лицо и откинул со лба взмокшие черные кудри.
Первой попросила слова лучшая доярка колхоза Анна Михайловна Заплаткина. На трибуну вышла худенькая, скуластая женщина в ватнике, повязанная серой шалью. Большими темными руками она поправила шаль и робко улыбнулась собранию. Потом сняла шаль и положила ее на трибуну.
— Жарко будет, — объяснила она, волнуясь и не зная, очевидно, с чего начать.
Притихшее собрание следило за каждым ее движением. Анна Михайловна открыла рот, но слова потерялись. Она сделала глотательное движение. Многие дружески заулыбались ей. Все отлично понимали, как непривычно и трудно говорить с трибуны простой женщине.
— Ей легче сотню коров передоить, — сказал кто-то негромко.
— И вот, товарищи, — сдавленным голосом начала наконец Заплаткина, — я так думаю: уж если сказывать, так только чистую правду. Я никогда перед народом речей не говорила, а вот сегодня решилась. Константин Садокович не побоялся выложить правду в глаза районному начальству: что нас держит в бедности, что мешает работать, особенно после слияния… — Заплаткина облизнула сухие, рано выцветшие губы. — А какой же колхозник не мечтает? И вот я тоже мечтаю…
Анна Михайловна взяла шаль с трибуны и, помяв ее, снова положила. Она думала, как лучше выразить необыкновенно важную мысль, пыталась найти какие-то особенные слова и не нашла.
— А сильно еще тоже мешает зажиточной справности колхозников распроклятая наша пьянка. Посудите сами: запили вы нынче, Мефодий Евтихиевич, — Заплаткина повернулась к президиуму и в упор уставилась на побледневшего вдруг заместителя председателя, — с вечера пятого ноября. Так ведь, Мефодий Евтихиевич?
— Не знаю, тебе видней, с какого ты числа запила. Меня никто никогда не видел пьяным! — обрезал Колупаев.
— В том-то и дело, что ты и пьешь скрытно, как монах. Это верно, тебя никто не видел пьяным, кроме меня. Но я — то, твоя соседка, знаю, что и в этом году и в прошлом, когда Константин Садокович был в заочном техникуме, ты самовольно хозяйничал, пьешь вмертвую у себя дома, а через закадычного своего дружка, беспутного Кузьку Кривоносика, спаиваешь кого тебе надо для обделки разных дел…
— Это клевета! Это что же такое?! — исступленно закричал Колупаев, но его остановил председательствующий Костромин:
— Не мешай, Мефодий Евтихиевич. Мы и тебе дадим слово.
— Какая уж тут клевета, когда я тебя самолично не один раз чуть тепленького со двора в избу затаскивала.
Анна Михайловна вновь взяла шаль в большие темные руки, подержала и опять положила на трибуну.
— Так вот, запили вы, значит, пятого. Приходим с зоотехничкой Надеждой Васильевной, — вот она здесь, не даст соврать, — приходим на ферму — никого! И давай мы вдвоем с ней и корма возить, и скот кормить, и поить, и доить… И так до десятого! А вы подумайте, раздорогие товарищи, каково скотинке шесть дней без хозяев! И главное — каких дней! Скотина только что с пастбища, и дворы без крыш, корма не подвезены, дороги — ни на санях, ни на телеге… Коровушки голодные, злые, порются. И вот выголодается, вымерзнет скот за неустроенное это время, и весь летний нагул собакам под хвост. Настанет март, и коровы будут шататься, как пьяные, и падать, и мы их будем на веревки подвешивать…
Анна Михайловна выкинула свои темные, узловатые руки:
— Вот они, мозоли от проклятых этих веревок! Закостенели! Сами подумайте: лежало у нас нонче весной двадцать пять коров. Корова не овца, ну-ка, понадувайся, поподнимай их! Поднимешь, подвесишь на веревках к матицам — они стоят, едят; наедятся — и снова похилятся на бок. За утро наподнимаешься, к полудню разогнуться не можешь… Так ли я говорю, бабочки?
— Так! В точности так.
— А раз так, то таких руководителей, как запивошка Мефодий Евтихиевич, и близко к колхозному управлению допускать нельзя! Вот это я и хотела сказать.
Дрожащими руками Анна Михайловна долго не могла накинуть на голову шаль, а накинув, повернулась лицом к бледному, с посиневшими губами Колупаеву и сказала:
— Хоть ты и ловко хоронишь концы, да от народа не скроешься. Не нами сказано, Мефодий Евтихиевич: неправдой свет пройдешь, да домой не воротишься. — И пошла с трибуны.
Казалось, ветер ворвался в рощу, качнул высокие деревья: зашумели, закачались они.
— Ай да Анна Михайловна!
— Как она его измочалила!
— А что, на самом-то деле, наглядный же факт! Он хочет и с неба упасть и на дыбки встать! Знаем мы его: он вечно исподтишка клинья вбивает. Плут, наглядный факт!
Андрей различал отдельные голоса и радовался посрамлению Колупаева. Он больше не сомневался, что это Колупаев оклеветал Боголепова.
Мефодий Евтихиевич внешне казался совершенно спокойным. Выдавали его только тонкая, длинная шея и хрящеватые уши: они налились кровью, как петушиный гребень. Должно быть, Колупаев знал за собой эту особенность и потому отвернул воротник поддевки, как будто ему вдруг зябко стало.
А к трибуне уже шла грузная, сутулая, немолодая, решительного вида женщина.
— Настасья Тихоновна… — вполголоса заговорили кругом. — Калабушиха… Ну, эта сейчас беспременно что-нибудь про свиней отмочит!
— И отмочу! — сказала Настасья Тихоновна Калабухова, утвердившись на трибуне и оглядывая собравшихся веселыми проницательными глазами.
Все тот же сосед по скамье склонился к Андрею:
— Горя перевидела на своем веку эта женщина — на десятерых хватило бы… А веселая! И в партизанах была. В двадцатых годах они с мужем первые вошли в коммуну. Пахали с винтовкой за плечами. Убили Игната белобандиты как раз под пасху, и осталась она с четырьмя сынами. Всех подняла, а в первый год Отечественной двух старшаков в одну неделю потеряла, танкистами были. Никто не видел слез у Калабушихи. Только сгорбилась, а все еще, видите, какая могутная… А уж хозяйка! А свиней любит!.. Она у нас фермой заведует…
Заговорила Настасья Тихоновна громко, весело, слова произносила с расстановкой, точно один к одному речные голыши укладывала:
— Кто-то распустил слух, будто нашего Константина Садоковича хотят сместить и на его место — Колупаева. Кому только в ум такое взбрело? Если нам поставят преподобного Евтихиевича, тогда, бабочки, и свиньи мои захохочут… — И Калабухова первая засмеялась своей шутке. — Да ведь он куда ни приходил до этого, так всюду раздор пустил. У него, как тут говорил Наглядный Факт, чесотка на языке: он не может терпеть, когда люди дружно живут. Ему обязательно надо клин вбить, смуту пустить. Евтихьич как мизгирь — из себя нитку тянет, клевету разную… А так как я была при его председательстве свинаркой, то скажу, что у нас тогда было. Не свиньи, а борзые собаки! С ними только на охоту ездить, лисиц травить. Поросят они рожали по одному, по два, и тех съедали. Ну, сами посудите, как ей, длиннорылой свинье, справной быть, раз она этим рылом траву скусывать не может?.. А кто купил на приплод борзых свиней? Колупаев! А Константин Садокович первым долгом тупорылых свинок завел. И стали они нам по двенадцать, по одиннадцать и восемь десятых поросенка на свиноматку давать.
