Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
— Как всегда! — послышался мелодичный девичий голосок. — Василий Васильевич, заварочка по вашему вкусу. Принести?
— Нас двое.
Он грузно, привалившись широкой спиной, уселся в кресле, глубоком и спокойном, и теперь Барсуков вблизи видел его усталые, серые, русские глаза, с воспаленными веками, наверное, от постоянного недосыпания. Сидел он как-то уж очень удобно, утонув в кресле всем телом, как обычно сидят, отдыхая, пожилые люди. Тем временем молоденькая, похожая на школьницу девушка в белом передничке и с двумя косичками под цвет созревшего овса принесла стаканы в медных, до блеска начищенных подстаканниках, в которых пятачками желтели кружочки лимона, тарелку с печеньем и, мило поклонившись, ушла, тоненькая и стройная. Барсуков невольно посмотрел ей вслед.
— Это и есть Анастасия Ивановна? — спросил он.
— Настенька, а я зову ее уважительно Анастасией Ивановной, — пояснил Харламов. — Еще одна невеста растет в «России». В институт не поступила, так вот теперь зарабатывает трудовой стаж. Через год либо уедет учиться, либо выйдет замуж. — Он помолчал, подождал, пока Барсуков пил чай. — Ну, как напиток в «России»? А какой чудесный аромат! Это я научил Анастасию Ивановну приготовлять заварку. А лимоны, прошу обратить внимание, особенные, так сказать, «российские», собственного производства.
— Как же вы их выращиваете?
— Вообще это секрет. Но для тебя секретов нету, все это мы увидим. Так что рассказывать не буду, лучше покажу в натуре.
Нужный Барсукову разговор никак не получался, как-то не клеился. Ни к чему ни этот отлично заваренный чай, ни эта симпатичная Анастасия Ивановна. А тут еще Харламов начал расхваливать не только свой, «российский» чай, а и свою оранжерею, где, как он уверял, растут цитрусовые такого необыкновенного вкуса и запаха, каких не выращивают ни в Африке, ни в Азии, и что такого новшества нет ни в «Холмах», ни в других колхозах района, а в «России» — есть.
— Хочешь, помогу, поделюсь опытом? — спросил Харламов, звеня ложечкой в стакане. — Построишь в «Холмах» точно такую же оранжерею. Тут что главное? Особый минеральный состав грунта, температура и влажность воздуха. Одним словом, микроклимат субтропиков. У меня есть специалист-цитрусовод, грузин, очень толковый товарищ. Я могу прислать его в Холмогорскую. Он все сделает.
— И своя оранжерея, и доморощенные цитрусовые, — одобряю и хвалю, — сказал Барсуков, мрачнея глазами. — И благодарю за советы. Но мы явно отклоняемся от темы нашего разговора, уходим в сторону. Василий Васильевич, ведь я хочу знать ваше мнение. Нас тут двое, и вы можете говорить откровенно все, что думаете о моем выступлении на собрании актива. Вы же сами просили приехать…
— Да, просил, и хорошо, что ты приехал. — Харламов улыбнулся Барсукову, и ложечка, весело позвякивая, снова закружилась в его стакане. — Но что тебе сказать? Я уже говорил: выступление было горячее, даже, я бы сказал, прыткое. И рукоплескали тебе, как я понял, не столько от удовольствия, сколько от недоумения, ибо не ждали такое услышать от Барсукова. Лично я был удивлен. Искренне, положа руку на сердце, скажу: главное в повседневной и многотрудной работе председателя, по-моему, не то, о чем ты говорил, и трибуна оратора не его место.
— Так что же лучше? Говорить или играть в молчанку?
— Ох, хитрун! — воскликнул Харламов. — Будто и не знаешь, что для нас лучше, а что хуже.
— Может, и знаю, да только не то, что знаете вы. Вот и прошу: скажите мне в глаза все, что думаете. Не обижусь.
— Думок-то много, а высказать их складно не умею. Сошлюсь на лошадей, пример для нас доходчивый и понятный. — Харламов поудобнее уселся в кресле, отодвинул стакан. — Михаил Тимофеевич, ты природный хлебороб. Думаю, тебе не надо пояснять, что лошади бывают разные, есть верховые, есть верхоупряжные, упряжные и есть тяжелоупряжные, лошади ломовые, и среди них когда-то особо выделялись воронежские битюги. Так вот, эти воронежские битюги имели силу необыкновенную, как у трактора-тягача. Теперь битюгов уже нет, перевелись кони-богатыри. В работе эти силачи были незаменимы, и чем спокойнее, без рывков они наваливались на хомут, тем больший груз везли — только поскрипывали оглобли. Скакать, лететь наперегонки они вообще не умели, да такое занятие им ни к чему. Представь себе, если бы эта громоздкая лошадка, впряженная в тяжело нагруженный воз, вдруг начала бы прыгать и подплясывать, то срываясь на рысь, то останавливаясь. Смогла бы она везти многотонный груз? Не смогла бы! Так вот, говоря иносказательно, мы, председатели, и есть те самые воронежские битюги, и не наше дело взбираться на трибуну, выкрикивать справедливые слова и поучать других. Наше дело — тяжело груженный воз, у тебя он именуется «Холмами», а у меня «Россией», и чем спокойнее и равномернее мы станем налегать на свои хомуты и идти ровным, размеренным шагом, без рывков и подскоков, тем больших успехов добьемся… Чего усмехаешься? Не согласен со мной?
— Рад бы согласиться, да не могу, — ответил Барсуков, и его глаза сузились и помрачнели еще больше. — Ваш пример с битюгами несправедлив хотя бы потому, что эти тяжеловозы что есть силы налегают на хомуты и ни о чем не думают. Мы же обязаны везти воз и думать, как мы его везем и куда везем. По-вашему же получается: мы, председатели, ни о чем, кроме зерна, мяса, молока, и не помышляем. И, кроме пахоты, сева, уборки, нас ничто не тревожит. А ведь это не так! Жизнь станицы не только сельхозпродукты, а и люди, их повседневная жизнь, и среди этих людей — мы с вами.
— Вижу, пример с битюгами тебе не понравился. Ну что ж, давай обойдемся без битюгов. — Харламов наклонил свое грузное тело, с трудом дотянулся до селектора. — Анастасия Ивановна, прошу повторить. — И миловидная девушка тотчас принесла свежий чай, с желтыми, качающимися в стаканах пятачками лимона. — Хорошо, без битюгов. Поставим вопрос так: нужна ли председателю ораторская прыть? Я убежден: не нужна! Пусть ораторством занимаются скакуны и иноходцы, а ломовики пусть тянут свои возы.
— Опять ломовики? — усмехаясь, спросил Барсуков.
— Больше не буду. — Харламов допил чай, потер крупный нос, о чем-то думая. — На этой беспокойной должности ты пребываешь сколько?
— Одиннадцатый год.
— Тоже немало! А я председательствую уже четверть века. У тебя одна звездочка, а у меня их две. — Харламов покосился на дырочку в лацкане барсуковского пиджака. — И поверь моему опыту: да, точно, от нас требуют именно зерна, мяса, молока, яиц, и поэтому нам нужны не слова, не горячие речи и, если хочешь, не бег с препятствиями, а дела и дела. Все десять лет ты и занимался делом и добился немалых успехов, в чем-то даже обогнал меня, своего соседа. Так и занимайся этим делом, чего тебе еще? Так же нельзя нам бросаться — то в одну крайность, то в другую. Золотая середина — вот то, что нам нужно… Помолчи, помолчи, раз уж приехал меня послушать. Пей чай и вникай в слова старшего. Что у тебя получилось тогда, на активе? Получилось, что Барсуков взял за грудки Барсукова, вот что! А зачем? Кому это нужно? Ты призывал нас, председателей, да и не только нас, смотреть на себя со стороны. А зачем? Кому эта затея нужна?
— Думаю, не только одному мне, — не утерпел Барсуков. — Видеть свои недостатки и самому их изживать — разве это плохо?
— На словах — да, звучит оригинально и смело.
— Так должно быть и на деле!
— Разберемся, что же плохого ты увидел в себе, собственно, не в себе, а в том, выдуманном тобою председателе? — продолжал Харламов, отодвинув пустой стакан. — Ничего страшного! Ну, прежде всего ты увидел то, что в «Холмах» ты был единоначальником и теперь таковым быть не желаешь. Но позволь спросить: разве плохо, если единоначальник быстро, оперативно делает доброе дело, нужное для колхоза и колхозников, и если своей властью решает важные, не терпящие отлагательства вопросы? Хозяйство «Холмов» огромное, оно требует глаз да глаз, и нельзя по всякому пустяку устраивать дискуссии и разводить прения. В практике нашей работы бывают такие моменты, когда вместо проведения заседания всем членам правления следует отправиться, к примеру, на прополку свеклы. Во всем, Михаил Тимофеевич, необходимо чувство меры, а у тебя, как видно, ее, этой самой меры, частенько не было. Второе: тебя испугал Казачий курень, свое же детище. А почему? К нам в станицы приезжают командированные и даже зарубежные гости. Как с ними быть? Где им спать? Где пообедать, позавтракать? Вопрос жизненный. В «России» тоже есть дом, правда, стоит он не на живописном берегу озера, а в самой станице и называется не куренем, а домом для приезжих. Сегодня мы там пообедаем, и ты увидишь, так сказать, наш курень. Проще говоря, это нормальная, со всеми удобствами гостиница. Ты же построил таковую гостиницу не в станице, а на берегу озера, — это и была никому не нужная крайность. Назвал не гостиницей, а Казачьим куренем, звучит красиво, а тоже никому не нужная крайность. На какое-то время ты запамятовал, что мы живем в станице и что от станичников ничего не скроешь — ни хорошего, ни тем более плохого, да и скрывать-то нет нужды. Твои холмогорцы видели этот курень, знали, что туда привозят гостей, и не молчали. По станице поползли слухи, толки, сплетни. Теперь ты восстал против Казачьего куреня, вышел на трибуну и, бия себя в грудь, начал каяться — опять никому не нужная крайность. Или еще одна крайность — звездочка. Носил, никогда с нею не расставался, к этому все привыкли — и вдруг перестал носить. Почему? Что случилось? Люди это видят и понимают неправильно, то есть не так, как понимаешь ты.
