Иван Акулов - Касьян остудный
День был солнечный, ветреный, и сушило немилосердно, потому прежде обеденной поры съехали с дороги и выпрягли на берегу речки в кустах.
— На последнем угоре, как спускаться, по правую руку пшеница вымахала — одно загляденье, — завидовал Харитон чужому полю, а сам, сидя на траве, разувался и раздевался купаться. Рядом, спиной к нему, сбросив кофту, юбку и все нижнее белье, завязывала узлом свои густые и длинные волосы Дуняша. Харитон хотел сказать, что урожайная пшеница, самое верное, сеяна по черному пару, но вдруг посмотрел на жену и сбился с мысли. Дуняша уже три года замужем, родила двоих детей и пополнела, однако была убориста в ребрах, легка на ногах, с сильными от работы и по-женски красивыми в покате плечами. Харитон поднялся на ноги, вышагнул из расстегнутых и упавших на траву кальсон, тихонько вошел в светлую воду и, зачерпнув в пригоршни, плеснул на жену. Та испуганно ойкнула, поджалась вся, но тут же побежала в воду прямо на мужа, еще не успевшего окунуться, и обдала его тучей холодных брызг. Он тоже вздрогнул всем своим разогретым телом и упал плашмя в мелкую воду, поймал жену, уронил и стал макать вместе с головой. Дуняша и смеялась, и сердилась, и отбивалась, а потом наконец обвила мужа за шею и, глубоко вдохнув, потянула его ко дну. Харитон сразу нахлебался воды, очумел и сам едва вырвался из рук жены.
— Это тебе за мои волосы. Измочил прямо все-е. Вот как я теперь?
— Да ты угорела, что ли? Ведь я было вовсе захлебнулся.
— А кто начал-то? Ты же первый схватился.
— Во, чумная. Право, чумная. И сила в руках.
— И сила есть. А может, сборемся? Я тебя еще не так макну.
— Иди ты к лесному. Я от того не оклемался.
Разговаривая, они добрели до середины речки, где вода доходила до пупка. Далее, к тому берегу, видимо, было совсем мелко, потому что в быстром потоке полоскались длинные космы водорослей и качалась высокая трава — водолейка с маленькими розовыми цветками.
— Мама, — закричала Катя, сидевшая на траве на одеяле и понявшая, что тятька с мамкой уходят, оставляют ее, и начала махать ручонками: — Мамка-а-а…
— Сиди, сиди, — успокоила ее Дуняша. — Мы сейчас придем и будем обедать. А мне уж и жалко тебя, — обратилась она к Харитону и подошла совсем близко, обняла его под руками, обеими ладонями стала гладить его спину: — Худой-то ты, Тоша. Прямо вот все косточки под пальцами. Да и я. Ведь я не толстая?
Харитон положил свои руки на ее плечи, сильно сжал их, отпустил и хмыкнул:
— После Федотки, сказать правду, жирком немного окинулась.
— Так, по-твоему, уж и толстая?
— А хотя бы и толстая. — Он подхватил ее под коленками, поднял на руки и бросил в воду. Она тут же, не промигавшись, налетела на него, и они оба, смеясь и бессилея от смеха, стали бороться. Как всегда и бывает в воде, устали очень быстро, пополоскались на стремнине и стали выходить, вдруг застыдившись своей наготы, своего беспричинного веселья и не глядя друг на друга.
— Мы как молодые сегодня, — сказала Дуняша, скрывая свою уходящую радость и осуждая себя за то, что дала волю своему накатившему вдруг веселью. И готова была заплакать от сознания фальшивой радости.
— Да уж так вышло, ну и что теперь, ай мы старики вовсе, — повинился Харитон, но тут же махнул рукой.
Дуняша перенесла Катю вместе с одеялом в тень кустов и сама присела рядом, чтобы расчесать волосы, и все неотрывно думала о том, что они и в самом деле не старики. Какие еще их годы. Вдруг она почувствовала близость какой-то неясной, но важной мысли и тут же вспомнила, что ей сегодня исполнился двадцать один год.
VI
На восьмые сутки остановились в деревне.
В дороге вдруг расхворался Федотка. На одной из ночевок Дуняша плохо спеленала его, и он сбил с себя все, оголился и промерз — ночь к тому же была свежая и росная. Два дня Федотка беспрерывно ревел, не брал грудь, а потом вдруг умолк, увял, распустился как тряпочка. У него запеклись губы и, можно было судить, у него держался и не спадал жар. Дуняша не спускала его с рук и мучилась сама от бессонницы и болей в грудях. «Вот она наша радость на той речке, — казнилась Дуняша. — Какое-то баловство нашло, смех, а ведь подумать бы, к чему это? Перед чем? Господи, избавь и пронеси…»
Харитон на ночь не останавливался в деревнях, чтобы меньше вызывать подозрений, да и надо было кормить скотину на траве. Но на эту ночь попросились в крайнюю избу, потому что Федотка уже не глотал с ложечки воды и не открывал глаз. Дуняше не раз казалось, что сверточек, который она держала на руках, каменно тяжел и холодит ладони. Сердце у ней обмирало, и она боялась заглядывать под кружевную накидочку, прикрывавшую личико ребенка.
В избе жила одинокая старуха, у которой единственный сын завербовался на «золото» и живет где-то за Пермью, оттуда враз не ускочишь. Прошлым летом он приезжал и привез матери галоши.
— Такая баса, — хвасталась бабка, — хоть на стол подать. Да беда небольшая — малы вовсе. Да на мои копыта…
— У нас, бабушка, ребенок заболел, — прервал Харитон словоохотливую хозяйку. — Фельдшеру бы показать.
— Хершал у нас наездом из Калягиной.
— А далеко эта Калягина?
— Проезжать завтра будете. Двадцать верст считают. А может, и не будет.
Дуняша хотела сказать Харитону, что надо ехать, но поглядела на корову, которая уже легла прямо на дорогу и которую ничем не заставишь подняться и идти дальше, промолчала.
— Сегодня, бабушка, суббота, может, баньку топишь? — поинтересовался Харитон.
— Своя-то хизнула, дитятко. Старей меня. Забросила. Не топлю. А соседка топила седни. Нешто сходить к Палаге. Я одной ногой. — Старуха, сухая, какая-то узкая, востроглазая, в новых неразношенных лаптях, быстро убежала.
Дуняша с детьми зашла в прибранную избу с двумя окошками, запахами хлеба и лыка: на печи сушились пучки тальникового корья. Начала распеленывать Федотку. Ребенок за время болезни весь опал, сморщился, зато голова сделалась крупная, шишкастая, с запавшими костяными глазницами и висками. А личико совсем было маленькое, старчески сбежавшееся к носу. Дуняша взяла на свои ладони хрупкие ручки ребенка с трогательно маленькими ноготками, очень похожими на отцовские, и не удержалась, заплакала, припав лицом и губами к гибким холодным суставчикам.
Пришла хозяйка, бесшумная, в мягких лапотках, остановилась за спиной Дуняши, которая стояла на коленях перед широкой лавкой, наклонясь к сыну.
— Мужик-то твой где?
— Ушел, бабушка, травы покосить.
— В баньку идите. Палага сказала, пусть идут. И парко, и воды вдосталь. Хотела стирать сама-то.
— Мы заплатим, бабушка, — сказала Дуняша, прикрыв потеплей ребенка и поднимаясь с колен.
— Давай не суди, не кого-то. Заплатим. Или карман толстый? Мы живем на столбовой дороге, тут едут бесперечь. Нешто с кажинного брать. Больно жирно будет. Придет мужик, и ступайте. Палага сказала, пусть идут. Ребеночек-то перемогается — что за притка? Даже и голоску не дает.
— Застудили. Что ж, день и ночь на телеге, — Дуняша в растерянности присела на край лавки, потрогала свои груди и тут же забыла о себе. — Ты бы, бабушка, поглядела, что мне с ним, как. Теперь и не ревет уж. Сперва ревел.
Хозяйка, ломавшая лучину для самовара, подошла к лавке, где лежал Федотка, близко наклонилась к нему, послушала дыхание.
— И-и, дитятко, собачья старость. Одно лекарствие теперь — на пары. Сами в баню — и его с собой. А в воду полыни брось прямо с корню. И парь — худа не будет. А как заревет — вот тебе и ожил. — Бабка говорила с таким несомненным заверением, будто на парах всю Федоткину хворобу разом снимет как рукой. Дуняша лечила ребенка всеми доступными ей средствами: грела его бутылками, горячей золой в чулке, натирала салом и давлеными муравьями, делала примочки из молодой редьки и наконец, отчаявшись, поникла. Простой бабкин совет показался Дуняше настолько верным и спасительным, что она вся встрепенулась от неожиданной надежды и стала собираться в баню, не дожидаясь Харитона. Достала из мешка свежие пеленки, мыло. Маленькая Катя, не избалованная родительской лаской и вниманием, сейчас, видя мать в тихом горе, ничем не досаждала ей, а только неотступно держалась за подол ее юбки и умоляющими глазами просила хоть маленького участия к себе. Взяв Федотку на руки, Дуняша погладила по головке Катю, и та теперь готова была идти своими ногами на край света. Бабка вышла во двор следом:
— Ступай-ка за мной. Тут вот огородами и пройдем.
На высокой затравелой меже бабка наломала полыни и, отдавая ее Дуняше, посоветовала с той же обещающей уверенностью:
— Похвощи веничком-то, похвощи. Худа не будет.
В предбаннике было чисто и нетесно. У окошка с занавеской стоял столик, лавки были выскоблены и вымыты. Влажное тепло, выдержанное на распаренных вениках, сразу охмелило, и тело в пропыленной и потной одежде отозвалось нетерпеливым горением перед мытьем.
