Иван Акулов - Касьян остудный
Дуняша знала, что крестьянские ребятишки, родившиеся в страду, выживают редко, потому что матери, заваленные и смертельно утомленные бесконечными работами, наспех, урывками кормят и доглядывают детей. Такая же участь постигла и Федотку: на покосе его ели комары, нередко опревал он в несвежих пеленках, ревел до посинения, а потом — телега, пыль, жара и наконец простуда. Вот и вся кроткая и тихая его звезда. Дуняша восприняла бы все это как роковое и неизбежное, но за дни, проведенные с сыном в дороге, так прикипела к нему, что с новой силой, ослепившей ее, почувствовала всю радость и горе своего материнства и не могла не страдать от своей беспомощности. Бабкин совет попарить ребенка со свежей полынью вселил в Дуняшу надежду, которую она совсем было потеряла. Чистота в самой бане, сухая негорячая жара, острая горечь полыни и березового листа тоже посулили ожидаемую радость. Дуняша всем своим сердцем положилась на успех и, раздеваясь сама и раздевая детей, бездумно и упоенно повторяла бабкино слово «похвощи» да «похвощи» и возражала ей: «Да кого хлестать-то, подумала, старая? Разик — и нету. Боже упаси». В шайке крутым кипятком заварила полынь, выждала, пока она охолонула и упрела, и стала погружать всего Федотку в горький зеленоватый настой.
— Соколик мой, соколик, потерпи. Потерпи, однако. Раньше бы нам, дуракам, додуматься так-то, и был бы ты у нас здоровехонек, — приговаривала Дуняша и сама загадывала в мыслях: «Подаст голос Федотка — счастливая я. Где я, господи, согрешила, в чем полукавила? Ежели нету моей вины перед тобой, помоги и помилосердствуй, Я молюсь перед тобой и говорю тебе истинно, что весь остаток своей жизни буду добра и милосердна к людям, никого и никогда не обижу, успокою и пригрею обиженного, сирого, больного…»
Дуняша не закончила своей мысли, когда услышала стук дверей в предбаннике, и по знакомому топоту и хаканью узнала Харитона, и в эту же минуту Федотка слабо пискнул и пошевелил руками. Дуняша подлила в шайку свежей воды погорячей и стала прихлопывать по грудке, разминать ручки и ножки Федотки, и он вдруг разразился негромким, но настойчивым криком.
После бани дали ему ложечку самогонки, и в лице его появился румянец.
Вечером уже после заката солнца к бабке пришел молодой мужик в черной расстегнутой косоворотке под витым шелковым ремешком, в начищенных сапогах, стриженый и властный.
— Кого опять пригрела? — закричал он со двора, оглядывая телегу, лошадь и корову постояльцев.
На крыльцо вышла бабка и, прикрывая рот своей сухой узкой ладонью, зашипела:
— Тише, Ганя. Тише. Ребенок хворый в избе. Едва усыпили.
Но Ганя, приподняв подбородок и не глядя на бабку, закричал пуще и строже прежнего:
— Кого пригрела, спрашиваю?
— Племянница, Клавдеина дочь, из-за Ирбита. Едут, а робенок захворал. Уж ты как потишай, Ганя.
— Не одна, поди, с таким хозяйством? — Ганя, чуть осадив свой голос, мотнул головой в сторону телеги.
— Знамо. Да вот и мужик иённый, — бабка посторонилась перед Харитоном, который спускался по ступенькам крыльца.
— Откуда и по какому праву? — Ганя выставил ногу в начищенном сапоге и прищурился на Харитона, будто уж знал все его тайны. В бровях и поджиме губ — власть: он любил выражением своего лица влиять на людей.
— Едем на стройку, — Харитон быстро справился со своей робостью, потому что сразу невзлюбил Ганю за отставленную ногу и его прищур.
— Вербовочное удостоверение.
— Мы своим ходом, наши мужики уже работают там. Я морокую по железу — скрепы ковал для мостов.
— Небось своя кузня была?
— Своей не было. А вот руки свои, — Харитон невольно улыбнулся и развернул перед Ганей свои черные в застарелых мозолях и свежих ссадинах ладони, жестко посаженные на широкие запястья. Ганя вроде мельком глянул на эти руки, но сразу смяк и подобрал ногу, однако повелительный тон свой выдержал:
— Понять надо, сейчас всякие едут. Иной по-доброму, а есть и такие: скотину вырезали, хозяйство размотали, колхоз ущербили, и наутек. Кулачье. Оно не дремлет и нам не велит. — Ганя еще раз своим непроницаемым взглядом окинул Харитона, его телегу и неспешно пошел к воротам, показывая своим видом, что он здесь во всем хозяин и будет строго следить за порядком.
Как только звякнула воротная щеколда, из огорода появилась бабка и, прижимая пальцами горловую ямочку, заозиралась:
— Строгий он у нас. Мимо его мошенник не проскочит. А тут с больным дитем — хоть как пособить надо. Еще-то что он?
— Чтоб до утра, и только.
Спать бабка легла на кухне к боковине печи; Харитон устроился на бабкину деревянную кровать у входа в избу, а Дуня легла с Федоткой и Катей на печь. Было уже поздно, и короткая ночь шла к перелому, а никто в избе не спал. Бабка думала о сыне, который по два года приезжал косить и ставить сено, а нынче не приехал и вестей никаких не подал. Дуняша не спала оттого, что на печи было жарко, душно и потный Федотка у груди горячо сопел носом; от духоты во сне беспрестанно крутилась и била ногами Катя. Харитону казалось, что его кусают клопы, он то и дело вставал, выходил на улицу, а вернувшись, не мог уснуть. На рассвете к нему пришла Дуняша, и они стали шептаться.
— Парить и парить, говорит хозяйка. Да теперь и без нее знаю, тепло ему нужно. Парное. А в дороге откуда оно взялось?
— К утру, сказал, чтобы съехали. Да я и сам не хочу с ним больше встречаться — перед такими без вины виноват.
— Может, остаться мне? Упросить старуху. Добрая она.
— Да хоть и так.
— Прямо вот изболело сердце, задавило. Тоша, случись что с Федоткой, ведь скажи, жить незачем.
— Да ты уж как-то того-этого… — Харитон замялся и, не найдя слов, умолк.
Бабка на кухне заскрипела лежанкой, и по туго натянутым половикам прошли с трескотней суставов не мягкие, но с подволоком усадистые шаги.
— Шу-шу да шу-шу, — с упреком сказала бабка и смутила постояльцев. — Дай, думаю, погляжу, что за секреты такие.
Старуха села к столу, на ближнем окошке отдернула занавеску. На дворе промывался пока без озарения рассвет и меркло проглядывал сквозь оконницу. Подсела к столу и Дуняша, кутая голые плечи в легком большом платке.
— Бабуся, милая, кругом у нас петля…
— Да слышала, дитятко. Тепереча ты послушай. Останешься домовничать и выпаривай своего Федотку в железной дуплянке. А мы с твоим Харитошей уедем на покос. Приберем мою деляну, а дён через пяток скатертью дорога.
— А дальний покос-то, бабушка? — подал голос Харитон и торопко сел на кровати, уже поняв и оценив предложение хозяйки.
— Покос как покос, не у двора. Верст десять. Да уж там теперь все отстрадовались. Только мою деляну топчут зайцы, а я и литовкой не брякнула. Бог даст, приберем — в ножки поклонюсь. Ведь и мне, подумавши, пить-ись надобно. Без коровушки чисто хана.
— Да это мы должны поклониться. Суди сама, как бы мы? Куда? — Харитон оживленно хакал, натягивая сапоги и притопывая устроенными ногами.
— Не станем верстаться, дитятко. Мир не без добрых людей. На слове порешили, так запрягай и вон со двора. А тебя я за племянницу вчера выдала, вот и хозяйствуй. Кто придет да спросит, так и говори: у тетки Лизы в гостях. Родом из-за Ирбита, деревня Лопатина. Слыхала? Лопатина, конечно, не Москва, не всяк слышал, но деревня виднющая. Лошадьми мужики торговали. С киргизской стороны народы забегали. А уж от здешних отбою не было. Там меня и выглядел мой-то Карп Иванович Гаврилов. — Бабка Лиза, обрадованная нечаянной поденщиной, была излишне говорлива, сновала по избе, укладывая в липовый пестерь хлеб, лук, картошку, наказывала Дуняше: — Утре коровушку подоишь и выпущай. Она у меня домовитая: от ворот уйдет, к воротам придет. Вот квашонка вытронулась — выпеки. Федотке своему самовар ставь и парь его, разбойника. Парь. Вроде и все тепереча. С богом давай.
Бабка Лиза огородами и поскотиной ушла к ельнику, где они должны были встретиться с Харитоном. Дуняша, открыв ворота мужу, по двору прошла рядом с ним, ласково поделилась своей тайной:
— Счастливая я, Тоша. Как загадывала, — и сбылось.
— Ишь ты, хм, — в тон ей хмыкнул Харитон и сел в телегу, выехал на улицу не понужая, — версты две поедет совсем тихонько, чтобы корова на шаг наладилась за возом. — Ишь ты, хм, — опять хмыкнул Харитон. — Счастливая, говорит. Да много ли нам нужно для этого? Быть сытыми да здоровыми и самим и ребятишкам. Да нет, однако. Добром еще надо послужить людям. За добро добром заплатить. Хоть тот же паромщик Спиря или дед Хренов, у кого купил сапоги, или бабка Лиза, куда без них, как? Мыслимо ли без них наше бесприютное счастье? Хм, счастливая, говорит. А ведь такие слова не всяк скажет. Дуня может. Она понимает, счастье-то наше в добре.
Харитон так увлекся рассуждениями о счастье, что едва не проглядел поверток к молодому еловому лесу, который в утреннем свете смотрелся свежо, зелено и нарядно.
