Иван Акулов - Касьян остудный
Дед Филин остался сидеть, а они пошли серединой улицы.
— Тут вот, видишь, какое дело, — не зная, с чего начать, помялся Струев. — Дело такое. Ефросинья твоя на полевые работы не ходит, а бабы крик поднимают.
— Кто это, который? — вскинулся Бедулев. — Ребятишки же у ней. Семья немалая. Это все против меня кто-то мутит.
— Да нет, Егор Иванович. Семья в самом деле большая, а кормишь-то ты ее из колхозного амбара. Вот о том и разговор. Раньше-де не работали, и теперь то же самое. Посадил вроде семьищу на артельную шею и бегает по селу.
Егор Иванович схватил себя за грудь, заслонил дорогу Струеву:
— Ты мне дай его, я поговорю, кто эти слухи пущает. Дай, который. Оглоблин?
— Да ты не горячись, Егор Иванович. Тут есть и правда. Это и я тебе скажу. Ведь артель. Робить в ней своими руками не станете — при расчете крошки не вырешим. А тебе дались какие-то слухи. На каждый роток не накинешь платок.
Егор Иванович не ожидал такой смелой прямоты от Струева и немного осел.
— Я, Влас Игнатьевич, на твоих глазах день и ночь на сельсоветском деле. Это как?
— Я тоже, Егор Иванович, от зари до зари в артельных заботах, но на пахоте и при уборке, милости прошу, в одном ряду со всеми: за плугом, с литовкой, а то и серп беру. А народ, он не слепой. Он все видит. Председатель артели своими руками хлеб добывает, а председатель сельсовета вместе с бабой в стороне, а ртов у него больше всех. Я, извиняй, по-партизански, напрямо тебе выложил.
Струева Егор Иванович уважал и в спор с ним не полез, но разошлись сердито.
Через день Ефросинья Бедулева вышла жать рожь, но покланялась колоскам только до обеда. Ни к вечеру, ни в следующие дни в поле больше не показывалась.
V
Окраинными улицами объехали центр города и остановились на выезде у сенных складов. Здесь скопилось много подвод, потому что была самая пора сеносдачи. На пустыре за складами бурлил и клокотал летучий рынок. Туда и оттуда валом валил народ. В узких проходах меж телег шла беглая мена и торговля. Шумно, запально сновали цыгане, все пачками в сапогах и длиннополых пиджаках, — глядеть со стороны, вроде нарядные. Густо ошивались бритоголовые в тюбетейках татары-лошадники. Те и другие приискивали коней. Барыги по барахлу, красноносая пьянь, худорукие, цепкие и ловкие на слово, сбывали из-под полы случайный товар: подсвечники, штаны, старушечьи салопы, очки, парики, связки замков без ключей и ворох ключей без замков. К Харитону сразу привязался детина с опойными глазами, в шелковой рубахе, у которой рукава были оторваны по локоть.
— Купи, кормилец, — предложил он и закинул на телегу к Харитону старый дождевик и моток пеньковой веревки. — Назад не берем, — и стал вытирать руки о рубаху на груди, — отвали на бедность. Сам бы носил, да деньги надо. Дождевик — по гостям только ходить.
— А веревка зачем? — улыбнулся Харитон.
— На досуге повеситься можно. У тебя шея длинная — в самую пору. Берешь, что ли?
— Помешкаю, друг.
— Да нет уж, ты рассчитайся. Мы обратно товар не берем.
Подошел приятель барыги, щуплый, но шустрый, в пыльном суконном пальто, у которого все пуговицы оторваны с «мясом». Тощие синие руки глубоко в карманах брюк, и потому весь согнут.
— Загнал?
— Готово. Расчетец жду.
— Какой расчет, — возмутился Харитон и сбросил с телеги веревку и дождевик. — Что вы среди бела дня?
— Воха, — сказал детина, — а ведь он скребет, нудило-то.
— Чего привязались, у меня ребята, жена…
Барыги поглядели на Дуняшу, готовую закричать, на детей и, не говоря ни слова, подняли свои вещи и убрались. Следом за ними прислонился чистенький гражданин при галстуке и предложил Харитону самовар с зонтом в придачу за пуд хлеба. От него Харитон просто отмахнулся и вывел свои телеги из толчеи. Но только он остановил лошадей, как перед ним возникла, будто взялась из-под телег, худосочная неприбранная старуха, с мокрыми хмельными губами, и стала требовательно гундосить, крестясь и забрасывая при этом легкое троеперстие мимо лба и плеч.
— А родимый. А заставь бога молить. А на разорение святого Пантелеймона, — старуха так же размашисто кланялась, легко ломая прогонистую поясницу. Ее усердные поклоны и настойчивый голос обескуражили Харитона: он уже твердо знал, что перед ним старая ханжа, пропивающая мирское подаяние, и все-таки ему было стыдно отказать ей. Он машинально охлопал свои карманы и только тут вспомнил, что у него нет ни копейки.
— Дуня, у тебя ведь было сколько-то?
— Да есть, есть, — Дуняша быстро отстегнула булавку на накладном кармашке кофты и достала несколько в комочек свернутых рублей — это было все, что она случайно захватила из дому. Харитон взял рубль, и Дуняше было жалко его, но она так же, как и муж, почему-то считала себя обязанной перед нищей. А старуха, уловив душевную открытость мужика-деревенщины, запела притворно набожно:
— Кто больше даст, тому золотой глаз, а кто пожалел хоть раз, тому чирей в глаз.
Дуняша с той же поспешностью достала еще рубль, но Харитон вдруг зажал деньги в кулаке и подумал: «Что это мы распростались? Дуня, она не знает города, а я-то с чего поддался? Они только таких простаков и ловят. Мы сами нищие».
Смекнув, что мужик заколебался, старуха упала на колени и с той же выработанной ловкостью переломилась вдвое. Однако Харитон уже одолел опутавшие было его тенета и, когда старуха поднялась на ноги, доверительно спросил ее:
— А тебе, бабушка, может, крестик надо?
— Дай, батюшка. Да и пошлет те господи…
— Вот, бабушка, на здоровьице, — Харитон степенно и значительно перекрестил старуху и добавил: — Ступай теперь с богом.
— Анчихриста вижу, — закричала старуха, но подошли цыгане и оттерли ее от возов, затолкали. Вперед выступил красивый чернобородый, с длинными волосами, по-женски вьющимися на шее. Средних лет. Играя оскалом крупных ровных зубов, плюнул на Харитонова мерина:
— Что просит?
Старуха словно разбудила Харитона, и он отчетливо понял, что пришла пора отрешиться от деревенской доверчивости, иначе вчистую оберут ходовые да тороватые и смеяться еще станут над простофилей. «Да мы тоже не в угол рожей», — самолюбиво подумал Харитон и взял бойкий настрой бородатого цыгана, который так и взырился в мерина.
— Чего просит одер-то?
— Как отдать, полтораста. И телега со сбруей. Считай.
— Богатым будешь — сон потеряешь, — весело ощерился чернобородый, обходя мерина и оценивая его на глаз. Молодой цыган, тонкий и вихлястый, на коротких ножках, ставя свои маленькие сапожки с каблучка и сильно развертывая носки, пошел следом, а потом неожиданно для всех схватил мерина за хвост и дернул на себя. Мерин даже не сделал переступа, зато так кинул задом, что молодой цыган отлетел и упал на кучу навоза. Все одобрительно захохотали, а чернобородый, пыхнув глазами и высоко занося свою руку правую, пошел на Харитона:
— Бьем по рукам, хрещеный, — сто двадцать.
— Полтораста.
— Сто тридцать — и ваша не пляшет.
— Полтораста.
— Сто сорок — и твой магарыч.
— Полтораста, и угостись на свое.
— Уйдем — плакать будешь, — пригрозил бородатый и дал товарищам знак глазами. Цыгане отошли в сторону, сбились в кучу голова к голове, стали советоваться. Чернобородый и говорил и сновал руками, громко цокал языком, наконец вернулся к Харитону, протягивая ему пачку денег в банковском пояске.
— Сколя тут?
— Два ста чисто. С телегой.
— Э-э, нет. Шалишь, курчавый. Мне двести сорок уже дано, — схитрил Харитон и решил этим торг в свою пользу. Бородатый отсчитал ему деньги, — вся его компания, как по команде, кинулась в телегу и погнала мерина, чудом увертываясь от встречных подвод.
— Ты, Тоша, прямо как барышник, будто век лошадьми торговал, — сказала Дуняша и отвернулась, чтобы не показать Харитону своих глаз, залитых слезами: ей жалко было работящего мерина.
— Я их немножко знаю. Да и какой я, к черту, лошадник? По правде-то говорить, дешево ведь спихнул. Беда не ходит одна. А начни-ка я торговаться ладом — народу насобираешь, а тут, гляди, и знакомые подвернутся. Вопросы да расспросы. Было уж у меня такое-то. Не беда наша, нешто я спихнул бы Буланка. Вишь, как обрадели, головня чертова. То и говорю, маловато запросил. Заломить бы больше. Запрос карман не рвет. А им на руку. Ох и народец, будь он проклят, гляди да поглядывай.
Харитон понял Дуняшину кручину, сознавая себя без вины виноватым и, выводя под уздцы оставшуюся кобылу на край площади, рассуждал сам с собой:
— На том и стоит белый свет: кому беда, а кому пожива. Да и то сказать, снявши голову, по волосам не плачут. Теперь купить кое-что в дорогу да и вон из города.
На совете решили, что деньги будут беречь, а сейчас купят только необходимое: колесной мази, мыла, хлеба, обувку Дуняше.
